Нина Липовецкая-Прейгерзон - Мой отец Цви Прейгерзон

Книга читается легко, с большим интересом, несмотря на обилие исторических данных о том печальном для евреев периоде. Привлекает внимание и быт интеллигентной еврейской семьи в небольшом украинском городке, и страницы, посвященные обучению главного героя в гимназии «Герцлия» на Земле Обетованной. С не меньшим интересом читаются главы, где автор рассказывает о многочисленных еврейских погромах и об организации среди еврейской молодежи дружин самообороны.

Мы узнаем из этой книги о сионистских кружках, о молодежи, которая готовится к отъезду на свою историческую родину. Прекрасно описана жизнь в Одессе: русская гимназия, консерватория, Бялик, Клаузнер, канторское пение в Бродской хоральной синагоге, светская иешива, характерный для начала века расцвет еврейской культуры на иврите и на идише.

Затем приходят годы революции, иврит запрещается, в местечках организуются «суды над хедером». Герой повести, пройдя через службу в Красной армии, становится студентом медицинского института. Очевидно, что в последней части эпопеи ему уготовано трудное будущее: он должен стать одной из жертв кампании «Дела врачей».

Для завершающей части романа папа готовил много материалов. Я видела на его столе большую пачку газетных вырезок, где клеймили врачей — «убийц в белых халатах»; в подавляющем большинстве они носили характерные еврейские фамилии. Среди них были и имена профессоров нашего медицинского института, где я в то время училась на пятом курсе. Отец же был еще в лагере. Хорошо помню общие собрания курса, где объявляли о всесоюзно известных профессорах, изменивших своему партийному долгу. Так говорили об одном из лучших терапевтов того времени профессоре Гельштейне, на лекции которого собиралась вся медицинская Москва. Вскоре он был арестован.

Я ожидала тогда рождения ребенка и, воспользовавшись этим положением, посещала только учебные занятия, пропуская общие лекции, во время которых происходили эти экзекуции. Газеты читать было невозможно, отвратительные антисемитские статьи печатались не только о врачах. «Иссяк Дунаевский» — так была озаглавлена статья о лучшем советском композиторе Исааке Дунаевском в газете «Советское искусство», которую я читала уже в роддоме. А моя сестра Аталия рассказывала, как студенты просили ее подписать кляузное письмо о «плохой» преподавательнице-еврейке. Она отказалась, единственная из всей группы. В то время это был почти героический поступок.

Однажды отец спросил меня, не могу ли я познакомить его с кем-либо из врачей, которые были арестованы в то страшное время и которых освободили после смерти тирана. Я никого не знала. Профессор Гельштейн, с которым я могла бы связаться через его дочь, студентку нашего курса, умер вскоре после освобождения из тюрьмы, еще до возвращения отца из лагеря.

Я спросила отца: для чего это ему нужно? Он ответил, что хотя фактический материал ему известен, он хотел бы послушать рассказ о моральном состоянии этих людей, об их психологических переживаниях в это время.

Впрочем, одну неудачную попытку я все же сделала. На банкете после защиты моей кандидатской диссертации в 1967 году я спросила у нашего товарища, врача Яши Цаленчука, не может ли он побеседовать с моим отцом. В свое время Яша был в аспирантуре у профессора Вовси, известнейшего, выдающегося терапевта, который лечил наших вождей и тоже прошел через позорную историю «Дела врачей».

— С твоим отцом? Он, кажется, писатель?! — воскликнул Яша и, схватив свою шапку, выскочил из ресторана, даже не дождавшись обещанного цыпленка-табака. В стране все еще господствовал страх.

В 1969 году отец решил круто изменить свою жизнь и ограничиться любимым делом — сочинительством. В начале года он подал заявление о выходе на пенсию. Руководство института пыталось удержать его на занимаемой должности. Папа отказывался:

— Вы можете принять кого-либо из молодых специалистов, например, моего сына, недавно защитившего диссертацию по той же специальности, что у меня.

Несмотря на все возражения, он вышел на пенсию. Оставалось лишь выполнить договор с издательством «Недра»: закончить учебник «Обогащение угля», работа над которым близилась к завершению. И тогда — только иврит, только литература. А также скрипка — любимый инструмент, к которому он много лет не прикасался.

Поет Нехама Лившиц

И вот книга закончена и отправлена в издательство. 13 марта 1969 года отец был на проводах известной еврейской певицы Нехамы Лифшиц (в СССР — Лифшицайте), которую он любил и уважал. С ней он передал данные, необходимые для получения вызова из Израиля, дабы уехать туда с мамой. Вызов нужен был и семьям моей сестры Аталии и брата Вениамина. Я храню эту страничку из записной книжки, любезно предоставленной мне Нехамой. Днем 14 марта отец вернулся домой из магазина радостный, с новыми струнами для скрипки, — начинается новая жизнь! А вечером почувствовал сильные боли в области сердца.

Я с семьей жила в то время на улице Лавочкина, около метро «Речной вокзал». В воскресенье, 15 марта, рано утром, раздался звонок в дверь. Мы недавно переехали на новую квартиру, телефона еще не было. Это был Юра, муж моей сестры, с ужасным сообщением — состояние папы крайне тяжелое. Ночью у него был тяжелый сердечный приступ, вызывали скорую помощь, он госпитализирован в кардиологическую клинику 1-го мединститута.

Машина скорой помощи была реанимационной — большая редкость для Москвы тех лет. В этот день были выборы в местные советы, а значит, и населению перепадали кое-какие блага, в другие дни недоступные. Так что лечение началось уже в машине. Отца отправляли в больницу мама и моя сестра Аталия, жившая с семьей недалеко от родителей. Напоследок отец еще раз повторил то, что мы уже неоднократно слышали от него прежде:

— Дети, кремируйте меня, поезжайте в Израиль и похороните меня там…

В клинике я поняла, что положение безнадежное. Отец был без сознания, окружен аппаратами, трубками. Врачи не отходили от него всю ночь. Моей сестре удалось дважды пробраться к нему (ведь в России в реанимационную палату входить не разрешалось). Один раз он открыл глаза, улыбнулся и сказал:

— Ничего, Асенька, это хорошая клиника, меня вылечат.

Как всегда, даже в самую тяжелую для него минуту, он не жаловался, пытался подбодрить тех, кто страдал за него, возле него. Я приехала позже, меня встретил доктор Меир Гельфонд, теперь уже известный врач, с которым отец отбывал вместе лагерный срок в Воркуте и о котором я уже рассказывала выше. Он зашел в палату и вскоре вышел оттуда, безнадежно покачивая головой. Казалось, рушится мир. К Меиру подошел, как мне стало известно позже, крупнейший профессор-терапевт, тоже еврей, чье имя я, к сожалению, забыла. Но мне навсегда запомнились слова, сказанные ему Меиром: «Умирает последний Великий еврей Советского Союза».