Нина Липовецкая-Прейгерзон - Мой отец Цви Прейгерзон

В стране смерти пело свою дивную песню биение жизни.

Покажите мне во всей мировой литературе отрывок прозы лучше этого. С точки зрения языка можно сделать целый докторат только по этому отрывку. Немногие после него так писали…

Что же касается темы иврита… Хагит и Аарон говорили о «двойном гражданстве» Прейгерзона в двух мирах. А по-моему, нельзя ставить знак равенства между этими двумя мирами в его жизни. В России он был в изгнании, а в иврите он был дома. Что такое иврит, что значило писать на иврите в России тех времен? Мы ведь слышали, Нехама [Лифшиц — Н.Л. ] прочитала нам мрачные фрагменты из истории, о том, как в СССР постепенно (а то и не очень постепенно) уничтожили всю еврейскую культуру, — что же означало в тех условиях решиться писать на иврите? Не только в смысле объективной опасности попасть в тюрьму, но с точки зрения личной, внутренней — что психологически требовалось человеку, чтобы писать на иврите в огромной России, дикой, чужой, жестокой, враждебной? А с другой стороны, эта Россия вроде бы позволяет кое-что писателям, литературе, театру, и подмигивает, и притягивает, и дает ему публиковаться как инженеру. Что требовалось этому человеку каждый день, чтобы взять в руки перо? Через какие психологические бездны он проходил, через какое преодоление, очищение и вознесение души, чтобы писать на иврите в той России?

Так что иврит уж точно не был для него «вторым среди равных» по сравнению с окружавшим его советским миром. Было несколько таких, кто заплатил за это жизнью, — Элиша Родин, Хаим Ленский. Поэтому я говорю, что легенду о герое-сионисте, который борется за Эрец-Исраэль и за ее язык, по-моему, не опровергает ни творчество Прейгерзона, ни даже его сомнения. Прейгерзон был частью этой легенды. Прейгерзон был Прометеем, вот на кого он действительно похож, орел каждый день выклевывал ему печень, а за ночь печень отрастала, чтобы он снова собственной кровью писал свои ивритские строки. Миф о Прометее вообще интересный, там были два брата: у Прометея был брат Эпиметей. «Прометей» означает «заботящийся заранее», а «Эпиметей» — «заботящийся после». То есть это разница между предостерегающим и оплакивающим, между борцом и нытиком. Так вот, Прейгерзон был «заботящимся заранее». Во всей его прозе мы видим ощущение того, что эти дни — последние. Этот мотив у него не прекращается. В 30-е годы он пишет о том, что весь еврейский народ стоит перед эшафотом. Поэтому не надо рассматривать сомнения Прейгерзона так, будто его одинаково тянут к себе два разных магнита. Это были очень тяжкие сомнения.

Например, вспомним, как он описывает, почему его герой Шоэль Горовиц не присоединился к своим друзьям, чтобы вместе с ними перебраться через границу в Румынию и дальше в Эрец-Исраэль. Там есть такой отрывок… если читать его как есть, то это либо просто плохой отрывок, плохая проза — но представить себе плохую прозу у Прейгерзона невозможно, — либо это жестокое противоречие самому себе. Он пишет: «Он остался, потому что… он остался, потому что…» — и вы не знаете, смеяться или плакать от этой попытки самооправдания, когда человек знает, что на самом деле это была с его стороны слабость, и он должен был пойти вместе с ними.

Мы приходим к тому самому знаменитому году, проведенному Прейгерзоном в Эрец-Исраэль, 1913 — 1914 учебному году, после которого часть ребят поехала в Россию на каникулы в сопровождении своего учителя Давида Душмана (он же Давид Закай). Среди этих ребят были Шлёнский и другие. Этот период очень близок мне, так как в моей последней книге «До конца» мне совершенно случайно довелось описать именно этот год в гимназии «Герцлия», перед началом Первой мировой войны и высылкой всех российских подданных из Палестины в Александрию. Этот год, проведенный в Эрец-Исраэль, был для Прейгерзона не просто ностальгией, он навсегда определил для него многое, в том числе и верность ивриту. Эта верность не была, так сказать, беспочвенной, у нее были корни в Земле Израиля, и в этом ее сила. Прочту небольшой отрывок о весне в Эрец-Исраэль:

Никогда Шоэль не видел такой прекрасной весны, как в этой стране. Только открываешь утром глаза — и вот уже на душе у тебя праздник. Ты умываешься, завтракаешь с ребятами, кладешь в сумку книги и тетрадки и идешь в гимназию. На небе и на земле — весна. Резкий запах красных южных цветов плывет в прозрачном воздухе. Невдалеке открывается море, где стынет парус одинокий. Солнце не жалеет своих щедрот, лица у всех загорелые, и у Шоэля тоже. Весь мир добр к парнишке. На нем короткие штаны, легкие сандалии и белая рубашка, и весь он открыт солнцу, ветру, воздуху и струящейся вокруг жизни. Первой еврейской жизни после двухтысячелетнего перерыва. Шоэль не знал этого, но он был одним из посланников народа — маленьким посланником разбросанного народа, стоящего перед эшафотом…

Еще два слова про героя этого рассказа, Шоэля Горовица. Что означает его имя? Просто «Шаул» на идише? Нет, я думаю, это от ивритского слова «спрашивающий»; а если из первой буквы фамилии Прейгерзон убрать дагеш, то мы тоже получим нечто вроде «спрашивающий», только на идише. А в фамилии Горовиц три последние буквы образуют имя автора — Цви. Итак, «Шоэль» — это «великий задаватель вопросов», а кроме того, это может означать еще и «тоскующий», «взыскующий», «стремящийся»…

Каких только мотивов, каких только образов нет в произведениях Прейгерзона! Это было бы очень благим делом для культуры — издать его собрание сочинений, представить их читателю, может быть, даже в таком, знаете ли, карманном формате… А как этот нерелигиозный человек пишет о религиозной жизни в местечке! Нет ни тех елейных оправданий, которые мы иногда, при всех безднах, находим у Агнона и других, ни внутренней горечи, сатирической, гротескной, которую мы находим у Хазаза. Всё тот же прямой реализм в описании религиозной жизни местечка — он очень важен для нас сегодня как конструктивный элемент нашей культуры, против экстремизма одного толка и против экстремизма другого толка, чтобы увидеть религиозную жизнь в галутном местечке как естественную, органическую часть существования, дающую людям счастье и объединяющую их в семье, в общине, это один из очень важных мотивов. Есть мотив возвращения к корням, к жизни…

Есть, конечно, книга, многие главы которой вызывают содрогание: «Дневник воспоминаний» — арест, пытки, допросы, отправка в Сибирь. И до той знаменитой сцены — уже когда он вернулся, после реабилитации, и на вокзале в Москве его пришли встретить родные и друзья, и тут мимо проходит пьяный и говорит им: «Столпились, жиды!» — и добавляет знаменитое русское выражение, которое Прейгерзон переводит как «ругать вашу мать», но вы же знаете, что это покрепче, чем «ругать», — и вдруг эта пощечина…