Нина Липовецкая-Прейгерзон - Мой отец Цви Прейгерзон

Цви Прейгерзон был посланником царя-иврита, и иврит спасал его в русской тьме — по крайней мере, с точки зрения еврейской культуры, более темного места уж точно нигде не было. Но благодаря такому посланнику появились и легионы, которые, в конце концов, нашли путь и к ивриту, и к Израилю. И я, недостойный, тоже был одним из них, и многие другие, сидящие здесь, и дай Бог, чтобы эти легионы множились.

Всем нам хорошо знаком жанр «большого» европейского романа-эпопеи, где судьбы персонажей вплетены в широкую картину реальных исторических событий, где рядом с камерными диалогами и тонкой психологической прорисовкой индивидуальных характеров маршируют многотысячные армии, гремят социальные бури и низвергаются могучие империи.

Основу этого жанра составили классические тексты Вальтера Скотта, Стендаля, Гюго, Бальзака, Диккенса и других видных писателей первой половины XIX века. При этом соотношение индивидуального и общеисторического определялось культурными предпочтениями авторов, их личными вкусами, политическими взглядами и литературными амбициями. В России, где всегда любили поговорить о «народе», «народной стихии» и «народном характере», этот жанр был, что называется, обречен на успех, причем с явным, временами гипертрофированным сдвигом в сторону глобальной его составляющей. «Исторического» в «большом» русском романе всегда существенно больше, чем личного, индивидуального. Возможно, поэтому эпический роман «Война и мир» Льва Толстого сыграл столь значительную роль именно в русской литературе — ведь соотечественников Диккенса и Гюго куда больше занимали движения души Дэвида Копперфильда и Жана Вальжана, нежели движение «народных масс».

В итоге, эпопея «Война и мир» практически сразу превратилась в образец русского «большого» романа — именно она, а не тексты Гоголя, Достоевского, Тургенева, Гончарова, Лескова и других весьма достойных кандидатов. Роман Льва Толстого стал общепринятым мерилом жанра и вызвал к жизни множество повторений: достаточно вспомнить такие примеры, как «Хождение по мукам» А. Толстого, «Тихий Дон» М. Шолохова, «Жизнь Клима Самгина» М. Горького, «Доктор Живаго» Б. Пастернака, «Жизнь и Судьба» В. Гроссмана и совсем уже мегаломанский, а потому расползающийся, невзирая ни на какие узлы, гиперпроект А. Солженицына «Красное колесо».

Недавно опубликованная эпопея Цви Прейгерзона «Когда погаснет лампада» стоит в этом же ряду «больших» российских романов XX века. И в то же время ее можно смело назвать уникальной. Эта уникальность заключается прежде всего в том, что роман, во многом впитавший в себя толстовские традиции русской литературы, был написан не на русском, а на иврите, и предметом своим имел не российское общество в целом, а относительно невеликий его фрагмент: типичное еврейское местечко в промежутке между погромами Гражданской войны и расстрельными рвами Катастрофы. «Миром» романа является традиционный хасидский городок Гадяч, недалеко от Полтавы, его постепенно затухающий, исчезающий, меркнущий еврейский быт; его колоритные старики, поневоле сменившие ремесло шойхетов, бодеков и габаев на членство в советских кооперативах; его молодежь, устремившаяся на учебу в большие города и столицы. «Войной» же становится окончательное уничтожение этого мира руками немецких нацистов и их добровольных помощников, партизанское движение в полтавских лесах, отчаянные попытки обреченных людей выжить среди плясок торжествующей смерти.

Кому-то эта картина может показаться недостаточно широкой. Прейгерзон и в самом деле намеренно ограничивает поле рассмотрения; в отличие от Толстого и Гроссмана, он не претендует ни на точное знание самочувствия Наполеона, ни на реконструкцию гипотетических диалогов в Ставке Верховного Главнокомандующего. Этот писатель подчеркнуто скромен. Ему чужды амбиции великого пророка, духовной глыбы и матерого пастыря человеческих душ. Прейгерзон пишет только о том, что видел своими глазами, о том, что получил из первых рук, услышал от непосредственных участников событий. Возможно, поэтому читателя от первой до последней страницы не покидает устойчивое ощущение достоверности.

Да и не так уж мал описываемый в романе мир. Сколько их было, таких местечек, на просторах Волыни и Галиции, Буковины и Бессарабии, Подолии и Левобережья, областей Полесья и Прибалтики? Сколько детей, женщин и стариков легли под тонкий слой украинской и белорусской земли, шевелящейся от агонии умирающих, сколько невинных душ вылетели в польское небо из труб немецких крематориев? Тысячи мест, миллионы мертвецов. Как ни посмотри — хоть числом, хоть охватом, сгинувший мир черты оседлости бывшей российской империи никак не меньше миров толстовского дворянского света, гроссмановской советской интеллигенции, шолоховского донского казачества…

Зная это, Прейгерзон на всем протяжении романа последовательно фокусирует свое внимание на выбранной теме, не распыляясь на сопутствующие обстоятельства. За рамками рассмотрения остаются такие традиционно «советские» темы, как коллективизация и стройки коммунизма, сталинские репрессии и Голодомор, всепроникающая пропаганда и тоталитарный соцлагерный режим. В романе слышатся лишь дальние отголоски этих глобальных бурь. Автор словно помещает нас внутрь кокона, отдельного пространства, существующего как бы самостоятельно, приспосабливаясь к окружающему миру, но по возможности минимизируя свои с ним контакты. Следствием этого далеко не очевидного приема становится неожиданный эффект, отмечаемый многими читателями романа: он буквально завораживает, затягивает в свою внешне безыскусную, но такую живую и манящую материю.

Конечно, писатель прекрасно осознавал преемственность своего творения относительно толстовского образца. «Война и мир» упоминается в тексте не раз и не два, причем в явной, непосредственной форме. У профессора Эйдельмана «особенная страсть к Толстому» ; на чердаке дома, где прячется Вениамин, оказывается томик толстовской эпопеи; между страницами «Войны и мира» прячет свой паспорт обреченный Степан Борисович; девушка с льняными волосами у края дороги «смотрит, как испокон веков смотрели ее матери и бабки, смотрели на мир и на войну, на своих и врагов» , а одержимый чтением подросток Ехезкель Левитин «уже читал и Толстого, и Шекспира» .

В чем видел Прейгерзон смысл этого настойчивого уподобления? Скорее всего, в сопоставимом масштабе описываемых событий. Теплый мир семьи, дома, общины, раздавленный тяжестью тектонических плит истории, безжалостной войной, хладнокровным душегубством. Погасшая лампада в гробнице хасидского цадика на старом кладбище уничтоженного еврейского местечка. И — новый мир, сильными побегами прорастающий из-под обломков.