Александр Димитриев - Не спеши уходить… Избранное

Пополуночи пять. Свет исходит из темени.
Ветер стих в неуёмном желаньи завыть.
Оба мира застыли в пространстве и времени.
Час голубки встречается с часом совы.

Ждут рассвета все те, кто оставлены взаперти,
видя мир проходящий из мнимых окон.
Ждут рассвета и те, кто остались на паперти
и взывают о помощи святость икон.

Даже те, кому многое было обещано,
ждут заветный рассвет как от рая ключи.
Только наша планета – страдалица-женщина —
уравняла иных, кто навечно почил.

А багряный восход не прольёт слёзы алые,
но кровавой росой нам омоет сердца.
Вместе с ними воспрянет душа обветшалая,
грязи серые маски стирая с лица.

И обнимет Земля, просветлев, небо синее,
как пройдут по ней ангелы – только без крыл.
В жизни вечной мы встретимся с ними, красивыми,
отзываясь на радость, где каждый открыт.

Пусть же все, кто ушли, вместе с нами возрадуются
в скорбно-праздничный день, называемый Радоница.

Весеннего дождя внимаю ектенью,
и возгласом её заканчивает дьякон —
нежданный первый гром, что будит страсть мою
в молении чужом, толпою туч оплакан.

Но вот и он затих, не достижим ветрам,
и прекратился плач, очистив звёздный купол.
Ты сам вошёл в меня – природы вешней храм,
и покидать тебя – безжалостно и глупо…

Пошлю тебе радость по почте простой бандеролью —
в картонной коробке на вынос – кусочком вселенной
в проклеенных книжках, уверенно сжившихся с ролью
остаться на добрую память мечтой вожделенной.

В эпоху застоя, в период глухого бесстишья
я вечность свою изрубил на пустые мгновенья
в наивной надежде прервать роковое затишье
по взмаху крыла иль дающей руки мановенью.

Улиткой свернувшись, развитие шло по спирали,
на свет и тепло ориентируясь – просто и ясно.
Мы сторону солнца в дороге всегда выбирали,
забыв, что она наиболее будет опасна.

И пусть, обжигая, сгорает костёр сухостоя:
несбывшимся больше, чем сбывшимся, я покалечен.
А верное дело по форме обычно простое,
но сложно по сути, – как мысль, заключённая в речи.

Гений сумасшедшему сродни.
Только находящийся на грани,
в силах чудом усладить одних,
а другим без боли сердце ранить.
Только побывавший на краю,
ради цели сам себя разрушит.
Знавший ад, представит жизнь в раю,
покорив себе чужие души.
Лишь талант продавший за гроши,
истинную цену свою знает.
Без его болезненной души
оскудеет критика больная.

Надо жить, даже если так горько
от потерь твоих близких людей:
не погасла вечерняя зорька
несменяемой веры твоей,
и твоей несгибаемой воли,
и твоих неистраченных сил, —
сколь ещё, не рождённых, в подоле
добрый аист тебе наносил?..

Нам кажется – ну, это нам так кажется, —
что мир ваш бездуховный обречён.
– Не всё то мёд, что хорошо намажется,
опять же, сколько это и на чём.

Что жизнь – базар, а значит, правы вроде вы ?
ведь сладость не измерить без цены.
И кто всерьёз послушал нас , юродьевых,
когда мы вдруг становимся слышны?

Всё, что возможно, вами уже скуплено,
но мир не стал богаче – стал скупей.
В борьбе за сытость столько душ загублено,
что не спасёт крещенская купель.

Во сколько встанет вам душа спасённая,
когда дотянет дело до торгов?
– Она ответит вам , невознесённая,
затерянная меж иных богов.

Рожденье нового листа —
в трудах, в словесности, в природе —
столь непростое дело вроде
и происходит неспроста.
Вот снова замаячил май, —
и вновь он мой, я лгать не стану,
(ты посчитай по Юлиану), —
каким бы ни был, принимай!
Пускай и в этот год весна
так откровенно запоздала.
Под тентом крытого вокзала
нам дождь часок подарит сна.
И вот недремлющий сквозняк
за этот час скуёт мне плечи,
чем и останется замечен.
Но голубиная возня
нас позавёт обратно в путь
туда, где застучат колёса
и ты, как бы стыдясь вопроса,
задашь его ни где-нибудь,
войдя в прокуренный вагон,
а в сумраке на верхней полке…
И новым сквозняком из щёлки
обдаст меня: на полигон
словесный встану под ружьё,
как будто я навстречу вышел…
И будет дождь стучать по крыше,
и поезд молния прошьёт…
Так что, глаза в тени храня,
ты спросишь, не подняв и взгляда?
– «Зачем тебе так было надо
всё, что писал, скрыть от меня?..»

Безысходность от чувства последней строки
вдруг укажет на близость последнего вздоха,
а в проёме меж ними свернулась эпоха,
что достать не пытается главный факир.

То эпоха сомнений, прощаний и слёз,
сожалений в плену непослушного тела,
революций в мозгу и его передела
из-за мерного скрипа аптечных «колёс».

Та эпоха, забыв к равнодушию злость,
предварительно сжавшись в щенячую жалость,
всё считает часы, что скулить ей осталось,
в мире плача, что выплакать ей довелось.

Только это – эпоха, – она не солжёт
и не станет кидаться в закрытые двери,
время есть у неё, чтобы снова поверить
в беспокойное сердце, что бьётся и жжёт.

Жизнь – игра, ну, а стало быть, мы игроки,
даже если стихи снова выглядят плохо.
Пусть не ждёт наступленья последнего вздоха
сиротливое чувство последней строки.

Пред памятью мы головы склоним,
и снова вместе прошлое поднимем,
и, отправляясь мысленно за ним,
ушедших встретим или тех, кто с ними.

Тревожа память, спустимся с небес,
и по земле пройдём, глотая воздух;
с ней сможем всё, что невозможно без,
и это никогда не будет поздно.

Но тот, кто оттолкнёт её, поправ
всё то, что отражает человечность,
пусть всех людских лишится прав, не став
способным за собой оставить вечность.