Андрей Драгунов - Где-то здесь. Избранные стихотворения из трёх книг

Созревший виноград – для птиц награда
за ожидание, за непомерный зной
в июле, августе, когда из-за ограды
торчит листва – замёрзшая зимой…
и ягоды наполненные зреют,
как в бочках старых новое вино,
которое, увы, не постареет
и будет выпито гостями всё равно —
на юбилей, на новый год, на праздник
какой-нибудь вообще… и просто так —
в какой-то день пустой, однообразный,
как раньше в автомате – за пятак.
И ягоды ладони согревают
своим теплом, как птицам голоса,
и капельки сквозь пальцы протекают
в траву, на землю, чтобы, как роса,
остаться до утра… и новым утром
почти вином увидеть белый свет —
последний раз, как будто бы. Как будто
весны не будет и спасенья нет.

У осени ни времени, ни сил —
сбивать листву, оставшуюся, с вязов,
сметать с дорожек лиственный настил,
что никому до снега не обязан
быть убранным… и не дрожит рука
в перечислении, и клетчатой не жалко
бумаги, что не вытерлась пока
под пятернёй, как камни на Сан-Марко,
где голуби перебирают хлеб,
накрошенный… и лев читает книгу,
известную уже две тыщи лет,
кроит словарь, как некую интригу…
и всё пытается куда-то улететь…
исчезнуть, сгинуть с мраморной колонны,
чтоб на туристов больше не смотреть
с косыми взглядами, что выглядят не скромно
среди других, живущих тут людей.
Откроешь рот, а вылетает птичка —
фотограф деньги «рубит» без затей —
быстрей, чем даже догорает спичка,
или сметают с площади листву.
Погода «шепчет» – наливай и выпей,
чтоб не замёрзнуть – граппы – на ветру,
у «Флориана» – вечная обитель
скитальцев всех… Уже немало лет
прошло с тех пор, как я кормил пернатых,
но осень, всё же, требует ответ —
кто, всё-таки, остался виноватым —
Отелло, или блудная жена? —
лев точно знает, но его не спросишь.
Водичка размывает имена…
кто в чём повинен – ветерок относит
подальше в гавань – к мёртвым – наугад —
среди камней, назначенное имя —
найдётся точно. Ветер без преград
листвой засыплет, обойдя другие,
и будет точно знать – кто где лежит
в объятиях водички чужеземной,
под камушком, что точно сохранит —
за мизерную плату – непременно,
когда за смертью не кончается ничто…
и голуби выклёвывают мякиш
столичной булки, «птичье молоко»
вываливая на руки смотрящих.

Уходит время, будто в облака
луна уходит и оттуда светит
небрежным светом, как фонарь, пока
погода позволяет… но в конверте
уже листок с назначенным числом —
который год чернила «греют» дату —
отсутствия. И мысли о былом —
в перечислении – ни в чём не виноваты,
как и чернильница в отсутствии чернил —
бумага терпит, а перо пророчит…
Наличие в окне цветных картин —
бумаге добавляет лишних строчек
и впечатлений, а уже ноябрь —
должно быть холодно, но солнце пригревает
и птичья стая метит календарь
присутствием… и облако не тает.

Взгляд на поверхности письменного стола,
как в раскопах памяти, выискивает морщины —
доказательства, то есть жизни, где все слова
на бумаге, по крайней мере, пока что живы.
И в ложбинках дерева, как в вывертах из земли,
что сравнима, разве что, только с водой забортной,
что берёшь рукой, как многие не смогли —
проступает кровь, отпущенная аортой…
и бурлит, и пенится. Стол сохраняет вид
непреступной крепости, хранит, как перо чернила,
свои трещины… и, кажется, говорит,
как чернила – буквами, что плоскость не сохранила
из-за того, что строчки бегут. Бегут,
сохраняясь, разве что, в памяти – не на долго…
да ещё в испачканных пальцах, что берегут —
в папиллярных линиях чувства – почти что долга.

С книжной полки, ладонью стирая пыль,
перебираю названия в переплётах,
как пустыми фарами утренний автомобиль
ранних прохожих, знакомых, или кого там…
Разыскать пытаюсь старый уже сюжет,
или, хотя бы, автора – того, чьё имя
долгие годы давало на всё ответ,
но куда-то скрылось… записанное другими…
и на книжной полке спрятано – в закрома
и хранимо жизнью самой, как на всякий случай,
под тяжёлой пылью, где медленные слова
обрастают кожей, такой же, как смысл – тягучей,
но вполне послушной под пальцами теплых рук…
Пыль слетает с полок, теряясь в пустой квартире,
среди редкой утвари, как солнечный зыбкий круг —
в отражении, т.е. как автор – искомый – в пыли.

Толи музыка кончилась, толи выключили репродуктор,
что сплошные сутки рассказывает про искусство,
про любовь к природе под гимн очень рано утром,
выжимая слезу, как из девочки ночью чувства,
как что-то большее, пуговицу грея в пальцах…
тихо вдруг, как будто палач секиру
приготовил… как бабушка нитки, чтоб шить на пяльцах,
пока ещё кто-то не оживил квартиру
шарканьем тапок. Кот шепелявит «Мяу»,
как заклинание, сбиваясь на рыбный завтрак —
минтай или хек обрадуют вдруг слюнявым
вкусом во рту – рано утром, как гимн – внезапно…
но слова разбегаются, как из-под обоев мыши.
Ноты, тем более, шумным неровным строем,
разбредаются – всё выше, всё выше… Выше —
даже если музыка кончилась и инструмент расстроен.
И репродуктор хрипит, как больной в угаре —
антибиотики лишь продлевают участь —
ноты сыпятся вслед за словами – в паре,
будто танцоры, что на паркете мучаются,
разбивая в кровь невидимые мозоли…
Репродуктор гимн выдаёт, не скупясь на радость.
Слушаешь этот бред и твердишь – До коле…
в календаре отмечая – сколько ещё осталось.

Спустя девяносто лет, не спрашивают о любви —
максиму – о погоде, или что ел на завтрак
стёсанными зубами – о чёрные сухари…
вкус чей когда-то был непомерно сладок.
«Хотя не имеет смысла – деревья ещё растут…» —
глянешь в окно и видишь как умирает осень —
высушенной листвою – по улице там и тут —
мелкой монетой, что в шапку прохожий бросит…
или отнимет собранное на пропой,
ну и на хлеб, конечно, с кусочком сыра
«городского» плавленого, с расплавленною слезой,
где приглядеться – увидишь почти пол мира,
или себя спустя девяносто лет…
в рваных брюках с потерянными зубами
в ящике тумбочки… с тем, чего больше нет…
с узелками, завязанными на память,
чтобы ничто не сгинуло просто так
в наслоениях пыли, в дырявых, увы, карманах,
как вчера, с листвой, потерянный «четвертак»…
Долго хранился – а сгинул в помойной яме.