Андрей Драгунов - Подробности

Во дворе, под окном – все знакомы, как будто родные.
И как будто бы даже глядят без утайки и страха.
И порой вспоминают прохожего нового имя,
что когда-то бывал здесь, но съехал, должно быть, рубаха
не пришлась ему в пору – с девицей из третьей квартиры —
как с чужого плеча, но глаза поднимает на окна,
вспоминая, возможно, как звук пресловутой секиры
отделился от стона, на смерть отправляем кого-то…
А теперь только память и взгляд на случайных прохожих —
не оттуда ли вышел? – с довольным лицом очевидца
бесконечной любви, что с секирой по умыслу схожа.
И какая-то боль остаётся в означенных лицах.

Чисто. Зима прибралась среди старых могил —
будто ко времени, но не назначили дату
очередного свидания. Кто-то курил,
снег притоптал, но не пошёл за ограду.
И следы потерялись в гербарии снежных цветов,
не обещая вернуться – чужая табличка.
Видимо, спутал фамилию – если б лицо
было на камне, но камень в цветах обезличен.
Видимо, кто-то решил, что не нужен портрет —
только фамилия и неразборчиво имя —
стёрлось со временем, как из бумаги букет,
перелицованный снегом. И снег вместе с ними
греет могилы, пока не настанет тепло —
скудная шуба, но лучше, чем голая правда,
что никого не осталось. Опять занесло
снегом – теперь уже с верхом, засыпав ограду.
И не откроют калитку уже до весны.
Только смотритель глядит на пейзаж виновато —
в общем, согласный, что жизнь, как в аптеке весы —
поровну всё. И за всё наступает расплата.

На берегу, у самой кромки
воды, следов не оставляя,
где краб, гниющий на обломках
какой-то лодки – замечаю,
что волны набегают по две,
как рифмы в рукопись вплетаясь
в песок. Вода в стеклянной колбе —
не так играет, нагреваясь
от спирта из сухой таблетки —
аптекарь прав – не помогает.
Сыграть бы лучше на рулетке
с такой волной, но шар слетает
с вертушки на пол. Жду замены
на берегу цветущей лужи.
Возможны в жизни перемены,
но краб, гниющий в лодке – тут же —
как ни крути, напоминанье
о бренности всего и в сумме.
И чаек шумное болтанье —
лишь дополненье к грустной думе —
без всяких там анжабеманов
и прочей шелухи словесной —
таскают крошки из кармана —
другое им неинтересно.
Восторженно гляжу на воду,
на собственный расклад в водичке.
Откуда-то приходят волны
и образ сразу обезличен,
размыт, разбросан по песчинкам,
по берегу, сопоставляя
теперь оригинал с картинкой
с гниющим крабом в лодке с краю.

Не пытаюсь вспомнить, чьи там ещё слова,
на каком наречии кто-то ещё картавит…
Просто тупо пялюсь на воду. Голова
соображает медленно от печали.
Т. е. теперь напиться бы той воды,
чтобы сказать застрявшими где-то в горле,
членораздельными звуками – кто ты, зачем, куды
прибыл – грозному дяденьке в чёрной форме.
Чтобы если и плыть, то туда, где он
неизлечимо спит, согревая вечность
невским дыханием, смяв за собой Гудзон
при переезде, думая лишь о встрече.
Чтобы воды до бортика, до руки,
чтобы умыться, сняв с отраженья тяжбы.
Но холодна водица, и коротки
пальцы, чтоб дотянуться – такая жалость.

Человеку с одышкой, с пустым карманом, с разбитым сердцем
нечего пробовать даже взойти на гору,
чтобы увидеть восход. Старательные японцы
подготовили тщательно фотовидеокамеры, воду,
бутерброды с тунцом – холодный, но сытный завтрак,
чтобы дожить до обеда. Рулон туалетной бумаги —
на всякий случай. Проводник торопит отставших,
что каждый сам за себя на пути к вершине
и ждать никого не будет.
Маленькими шагами пробираюсь по узкой крутой тропинке.
Старый немец что-то бубнит про невозможность выжить
в данном пространстве, что взял не те ботинки
для восхождения и от этого сводит пальцы.
Поднимаюсь медленно, переводя дыханье —
велико желанье встретить восход на крыше
мира, в окруженье таких же безумцев, что еле дышат,
но не смотря на это бредут послушно,
спотыкаясь при каждом шаге о пыль и камни,
что разбросаны тут же, для усиления веры —
то ли в величие духа, то ли в собственное бессилие.
Иду за солнцем. У Олега Попова оно завсегда в авоське.
Догоняю жителей страны восходящего…
Опять перевожу дыханье – затея из самых глупых.
Спал бы в номере под мерный шум вентилятора,
охлаждая постель до температуры тела,
или смотрел бы с балкона на остывший за ночь пейзаж.
Из-за вершины вдруг появилось солнце.
Японцы, сфотографировавшись, семенят обратно
шумной стайкой с довольными результатом лицами.
Разворачиваюсь и двигаюсь в сторону заката,
надеясь на лучшее, и что по дороге вниз ничего не случится.

В беседах наших стало холодать —
я стал неинтересный собеседник,
даже для близких. Стол, тетрадь, кровать —
доступный мир. Да бабушкин передник —
для завершения картины. Ничего,
чтобы понравилось зашедшему погреться —
пусть даже другу – не вина его,
что вытерлась душа и глохнет сердце,
когда чернила заменяют кровь
и ветка в такт в окно мне барабанит
о том, что жизнь не повторится вновь,
в который раз, когда меня не станет.
И только средь исписанных страниц,
среди бумаг, оставшихся за мною,
найдётся что-то – в отраженьи лиц,
в чернильных пятнах, что чего-то стоят,
должно быть, чтобы смерти вопреки —
остаться в памяти – в бумажном воплощенье
без комментариев, где строки коротки,
дожить до вечности, как не сказать – прощенья.

Весна дождём стучится в календарь,
но как-то преждевременно, до срока.
Ещё в обед горит уже фонарь —
иначе тьма и вечная морока
с определением – куда зашёл ты. Где
теперь находишься, который день недели?
Огромная луна висит в окне,
и ты глядишь, ещё не встав с постели,
на отражение и, видимо, оно
тебя совсем, совсем не вдохновляет
на подвиги. Давай пойдём в кино
или куда-нибудь, где нас не знают.
Давай попробуем расплавленный фонарь
поздравить с праздником каким-нибудь – неважно.
Переиначим зимний календарь
по-новому и закрепим бумажно,
чернилами. Какая ерунда
на улице – и снег, и дождь, и листья
сушёные. Ворона без труда
читает глупых очевидцев мысли,
не размышляя о своей судьбе,
что так длинна. В означенных пределах
дороже сыр – не мысли о себе,
что в ветках прячет, в общем – неумело.
Его бы, сыр, в бумагу завернуть,
переложить в коробку и подальше
прибрать от глаз голодных. Умыкнуть
от соглядатаев, что не было, как раньше.
Послушай, может быть, опять пойдём
куда-нибудь, пока ещё погода
не запечатала дождём дверной проём,
и есть возможность выйти на свободу.
В какой-нибудь проулок завернуть
и спрятаться от глупых очевидцев.
Вокзал недалеко – туда нырнуть
возможно – в сумму??? к незнакомым лицам.
Таким же, как и мы для них. Пойдём,
откроем заново знакомый с детства город
и, может быть, забытую найдём
соломинку, что вытащит за ворот
со дна дождя. Забудем о делах,
о неуплаченной квартплате, о проблемах —
так краток век, что время на словах
заботится о наших переменах.