Андрей Драгунов - Подробности

У дерева не спросишь, каково
там, за границей крыш, за струйкой дыма,
где даже смерть не значит ничего —
за самым краем… и созвездья мимо
плывут окна – в означенный предел.
Стенания всё глуше. Только ветер
разносит звук, который долетел
до этих мест. И звук за всё в ответе.
За неимением других координат,
взгляд устремляется туда – неумолимо,
страдая только от былых утрат,
стирая страх слезой. Слеза учтиво
стекает на платок, покуда ты
глядишь туда, откуда возвращаться
несвойственно – не растеряв черты
и прочее богатство домочадца,
скопившего за свой недолгий век —
немного, но достаточно для смерти! —
чтобы однажды утром без помех
отправиться туда с письмом в конверте
незапечатанном – известен адресат —
и лично в руки передать посланье
со всем почтением. Но, бросив взгляд назад,
увидеть вдруг границы проживанья,
т. е. квартиры, где короткий срок
с подругой милой продлевал старенье —
своё? или её? Порой жесток
бывал в словах, но это от волненья
перед грядущим. Кажется, давно
всё это было, и с другим подруга
дни коротает, пьёт моё вино,
и жизнь идёт, как часики, по кругу,
считая дни, но повода вернуть
бесценный дар ещё не представлялось,
как и туда – с изнанки заглянуть,
не завершив дела – не удавалось.
Ну, может быть, немножечко – за край,
когда обжил больничную палату,
когда судьба сказала – Выбирай —
свой белый лист иль белые халаты.
Я выбрал лист и сигаретный дым,
что по стене сползает осторожно
в пространство, что останется густым,
когда вернуться только невозможно,
по крайней мере, постучавшись в дверь —
лишь в памяти иль проще – на бумаге,
когда к числу действительных потерь
добавится чуть-чуть солёной влаги
и некой правды, что не так горька,
как некогда. Знакомое пространство
сужается. И жизнь так коротка,
что в ней не смысл уже, но постоянство.

Ты трогаешь ладонью воду со ступеней,
идущих дальше, в глубину канала,
но здесь на берегу, на той последней
перед водой, ты медленно сказала,
что если жить, то где-нибудь, где так же
вода и небо и немного суши,
чтоб если вдруг случится что однажды —
нашлось местечко успокоить душу.

Вот дерево – оно ещё живёт.
Погода разрешила продолженье
недолгое, как раньше перелёт
осенний птицам. Воздух без движенья.
Ворона, сев на ветку, мелет чушь,
кромсая коготком древесный остов
он недовольства, что в такую глушь
завёл язык, а выбраться – непросто
из этих мест. Любой ориентир,
как отраженье, пялится обратно
на свой оригинал. Холодный мир
грозит бесчинствами и снегом, вероятно,
по самое гнездо. Она глядит.
В глазах тоска, а небо – дальше. Дальше.
Сильней сжимает ветку – впереди
ещё зима, т. е. проблемы, значит.

До Рима не добраться – от тоски.
А до Москвы, тем более – не выйдет —
все поезда настолько коротки,
что даже в проездном билете имя —
не гарантирует поездку вдоль реки.
Куда-нибудь, в деревню, налегке,
всю собственность упрятав по карманам.
Туда, где паучок на потолке
рисует карту мира, как-то странно
сближая страны, где вода в реке
не пахнет тиной, как вода из крана.
Куда-нибудь, в заштатный городок,
затерянный во глубине Отчизны,
где старожилы коротают срок,
не отличая вымысла от жизни.
И где правитель глуп, но не жесток.
До Рима, до Москвы… – куда-нибудь,
где есть покой, и только ветер душу
терзает беспокойством – в добрый путь
туда, где мир ещё способен слушать
того, чей шёпот, слышимый чуть-чуть.

Ещё одна зима наполовину состарилась – не худшую, наверно.
И, созерцая общую картину,
вдруг видишь, что вокруг не так уж скверно
всё получилось – и не только выжил,
но даже умудрился не замёрзнуть
в пустой квартире. Из прогнозов слышал,
что дальше будет всё уже серьёзно.
Как будто бы уже конец творенью.
Но дворник чистит снег, горят витрины.
И я пишу своё стихотворенье,
чтоб тоже не пропасть – наполовину,
на четверть даже, не смотря на возраст,
что исчисляю не по дням рожденья,
что было бы, наверно, слишком просто,
сместив в календаре расположенье
печальных цифр. Погода греет память
своим присутствием в окне. Горит светильник.
Чернила не о тех, кого нет с нами,
страдают, но о выживших. Будильник
который год молчит. Обнявшись, стрелки,
закончив круг, застыли на двенадцать,
решив, что дальше, как у старой грелки —
лишь дырка в брюхе – и пора расстаться,
сменив часы, как календарь бумажный,
на что-нибудь ещё с таким же кругом,
но более существенным и важным,
чтоб больше не стараться друг за другом
поспеть для встречи. Время согревает —
оставшееся. День идёт на убыль.
Свет фар, летящих, за окном мелькает.
В кармане бряцает полтинниками рубль…

Бог не забыл – Он просто не успел
предупредит. За важными делами
его уход Он как-то просмотрел —
и значит, что теперь – лишь только память
о днях минувших – весь его удел.
И пыль на книгах, что он сохранил,
не прожил среди прочего богатства,
среди пустых бутылок, что распил
с друзьями как-то, в частности – за царство
небесное – кого-то хоронил
и поминал, как водится – три дня,
измерив в глубину пространство горя.
Потом, как водится – полцарства за коня,
чтоб сгинуть где-нибудь на ветреном просторе
от боли и тоски, себя кляня,
что не сберёг его. Не доглядел.
И всё теперь, как будто – между прочим,
среди других незавершённых дел.
И расстояние до вымысла – короче,
чем раньше виделось, когда ещё предел
был недоступен, и его следы
хоть иногда, но виделись в пейзаже.
Когда наличие беды и ерунды
равнялось в сумме, чтобы лишь однажды
узнать всю боль законченной игры.
Теперь уже не соскрести со лба
морщины и печаль рукой холодной.
И будущее видится – едва
сквозь сутолоку лиц. Теперь свободный
в своих сомнениях – он говорит Слова.