Андрей Драгунов - Подробности

…и гость приходит, опуская взгляд —
он опоздал и из пустых карманов
обещанные вина не торчат,
хотя он трезв или почти не пьяный,
но выглядит не очень. У него
все рукава испачканы в побелке —
в подъезде, да, действительно темно —
свет на Ростральных, видимо, на Стрелке
остался ночевать. Его рукав,
по ходу правый, выпачкан сильнее —
он отряхнулся, но уже устав —
не до конца – следы ещё белеют
на рукаве. Он даже – Виноват, —
сказал, когда его прижали к стенке,
опять белёной… Жёлтый циферблат
всем завещал конец игры по стрелке…
Он обещал, что местный армянин
ему продаст вино так – сверхурочно,
но всем казалось, если он один
пойдёт за ним, то трезвыми все – точно —
останутся до самого утра
и будут куковать под звон гитары —
нестройной. И ребята со двора
предложат выпить выжимку агавы,
чтоб не скукожило совсем, в конце концов.
И гость молчит, как нанятый убийца.
Ему хозяйка плюнула в лицо,
а он утёрся и с деньгами скрылся…

…и Ангелы смеются надо мной,
как бабочки кружа над головою.
У бабочке – всего лишь день! – другой
у Ангелов словарь, чтобы со мною
поговорить, неведомо о чём —
услышат уши и глаза увидят —
бегущего мальчишку за мячом,
соседского. И оттого не стынет
ни в жилах кровь, ни под окном вода
холодная. Пустые разговоры.
Быть может, всё – простая ерунда
с банальной правдой, что умрём мы скоро!

…а ноги твои, ноги…
а руки твои, руки…
а уши твои, уши…
и твой горбатый нос —
всё достоянье тоги,
помятой не от скуки,
и тут не там, где души
спускают под откос…

Надломленная ветка смотрит вниз —
уже не до листвы теперь, весною,
когда другие выше поднялись,
став ближе к солнцу, за собою
не замечая больше ничего —
листва, конечно же, надёжное
прикрытие для веток, что в союзе со стволом
век проживают, и вокруг событья —
лишь так – пустяк. Неведомо куда
слетает лист – теперь к земле поближе,
к корням поближе. Талая вода
спасёт от жажды, а немного ниже —
другая жизнь, но, впрочем, ерунда —
надломленная ветка высыхает
за несколько недель – и не беда,
что всё кончается не так, как ожидаешь.

…из камушков обшарпанный пейзаж.
Обшарпанный песком и ветром в сумме
цветных строений – захудалый пляж
глядит печально, как цветок на клумбе
в ненастный день. Холодная вода
встречается с песком, песок на камни,
вода уходит, с жизнью навсегда
прощаясь в глубине – и только память
способна совместить земную твердь
и жидкий вариант самой пустыни,
где на песок – лишь только посмотреть —
и кажется, что ты пропал отныне.

Когда домой воротишься опять —
не встретишь никого. Всё, что осталось —
по дням недели лица не вспомнить —
такое иногда уже случалось
в былые дни, когда через года,
измерив географию ночами,
вдруг возвращался с мыслью – навсегда,
но сохранял котомку с сапогами —
на всякий случай. Но когда теперь,
не обнаружив даже очевидцев,
свидетелей твоих былых потерь,
вдруг понимаешь, что должно случиться
с тобой отныне, т. е. – навсегда.
Вода из крана – не течёт, как раньше —
сантехник, видимо, не пожалел труда
исправить то, что, несомненно, старше
его работы. И входная дверь,
как раньше, не скрипит, не задевает
за что-то там, невидимое мне,
и этого немного не хватает
по возвращению. Откуда-то глядят —
немой будильник, сломанный светильник —
из глубины. Но замирает взгляд
на фотографиях – и Время – страж всесильный —
глядит обратно. Тихий разговор
за стенкой слышится, ребёнок тихо плачет,
собака оглушает лаем двор —
и всё как будто ничего не значит —
теперь уже. И бабочка в стекле,
как герб фамильный, разбросала крылья
в своём пространстве. Книга на столе
лежит в пыли, как будто бы забыли…

Стенания разбуженных собак —
случайно ночью – заполняют площадь,
пугая припозднившихся зевак —
на Императора – божественною ночью
в начале марта. Вот такой вот сон
в другом пространстве – окнами на север —
глазницами во тьму, где тихий звон
кромсает ночь на верю и не верю.
На вымысел, в котором утонул
сам Император. И теперь собаки
дань отдают и сердцу и уму,
бредущего сквозь темноту. Во мраке
ступает осторожно каждый раз,
когда нога ощупывает почву —
подводит нюх, но зорко видит глаз,
чтоб отличить слова от многоточий
сплошных в признаниях – и это навсегда —
на время, что отпущено для жизни
и даже больше. Впрочем, иногда
всё завершается быстрей полёта мысли
над площадью, где сыро и темно.
Темно от ночи, а вода из крана
бежит себе, не заслоняя дно
своим присутствием. Проснувшись слишком рано,
сосед увидит – Император спит —
он тоже Император, но попозже.
Собаки лают. Светофор горит.
Карабинер пересекает площадь.

Когда-нибудь после, когда не наступит старенье,
но детская шалость пройдёт вместе с первой любовью,
оставив усмешку и несколько кратких мгновений
на память тебе и состарится вместе с тобою.
Когда, переросший тебя, твой посаженный кустик
собой заслонит вид на дом и другие строенья,
на тень отмеряя пространство, пусть даже из лучших
своих побуждений в пределах родного селенья —
тогда, может быть, я тебе расскажу, что случилось
со мной и с другими. И, может быть, даже узнаешь,
откуда берутся цветы на безродных могилах,
к которым дорогу мостит неприметная память.
Тогда, может быть, не останется больше вопросов
каких-нибудь разных, со всякими там запятыми
в фразах – короче, чем мат пресловутых матросов,
что так разговорчивы, но не запомнилось имя
хотя бы кого-нибудь – память всегда однобока
в своих предпочтениях, в вымысле и в вспоминаньях,
таких же коротких, как ветер горячий с востока —
и только слова продлевают его завыванья
в полночной тиши. Может быть, повезёт – ты узнаешь
короткую правду о том, что творится на свете,
пока подрастают кусты, да и ты подрастаешь,
и солнце глядит на тебя – ни за что не в ответе.
Попозже расти, мой племянник, не ведая страха.
Ещё благосклонна к тебе предстоящая старость.
Ещё не промокла от крови льняная рубаха.
И память ещё впереди, а не то, что осталось.
Ты, может быть, скажешь однажды, что всё – пустословье,
досужие сплетни какой-нибудь дряхлой старушки —
взгляни – в небесах за тобой наблюдает с любовью —
звезда – и не та, что горит в новый год на макушке
виниловой ёлки. Взгляни, и, возможно, оттуда
тебе без меня перескажут события всуе —
какой-нибудь ангел, что также в преддверии года,
глядит на звезду и надеется – всё ещё будет —
простая снежинка окажется Божьей слезою! —
и ты, утеревшись, заметишь – снежинка не тает
в горячих ладонях. И вспомнишь беседы со мною,
когда даже ангелы вечером спать улетают,
поскольку с утра мокрый снег и земные заботы —
вода говорлива в растаявших масляных лужах.
И ты побежишь, успевая ещё на работу —
к тому же зима. И звезда скрылась в тучах к тому же.