Андрей Драгунов - Подробности

Пейзаж, назначенный пожизненно в окно —
единственная радость поселенца,
чья жизнь на подоконнике давно
сложилась – с книгами и каплями для сердца,
на всякий случай. А в углу окна
засушенная бабочка пылится
с поломанным крылом – в угоду нам
она опять на свет не возвратится,
как Феникс, что из пепла и в окно —
ищи его, свищи, на самом деле,
как в сказке. Ну да, впрочем, всё равно,
в каком теперь он царствует пределе.
В каких краях. За пыльное стекло
свет проникает, как за занавеску
лучами тонкими, которые назло
хозяину играют повсеместно,
разыгрывая некий передел
пространства, обозначенного выше,
на составные. Если не успел,
то остаются только сыр и мыши,
грызущие доставшийся кусок
из мышеловки, продлевая время
живущего ещё на малый срок —
пока он кормит их, встав на колени
над мышеловкой, чтобы новый сыр
достался им на завтрак или ужин —
в достаточном количестве. И мир —
со светом или без совсем не нужен
тому, чей глаз, прикованный к листу,
лишь различает чёрное на белом
при свете лампы. Стёкла на носу
лишь добавляют разности и в целом
снабжают зрение количеством вещей,
что так необходимы под рукою —
чернила, лист, пяток карандашей.
Да свежий сыр, что от мышей не скроешь.

Из фотографий скроенный пейзаж
на крашенной стене – воспоминанье
о прошлой жизни – парк, фонтан, витраж
в гостиничном окне – теперь названья
остались только. И куда ни глянь —
увидишь только выжженное время —
на подоконнике засохшую герань
и сторожа, что это время греет
своим присутствием, страдая от того,
что охраняет не предмет, а память
какую-то. И девушка с веслом
ему способствует мясистыми руками.

Сугроб опять по крышу. Сорок три.
Чего ещё от жизни? хлебный мякиш
с какой-нибудь изюминкой внутри
и кофе чтоб дымился настоящий —
не суррогат из хлеба и тоски.
Чего ещё, пока светла дорога,
и облака ещё не на куски,
в лохмотья – чтоб не так убого
смотрелось небо в списках мастеров,
когда они расписывают местность
со всем усердием и замысел таков,
чтоб узнаваема для всех была окрестность,
заполненная лесом и людьми —
знакомая картина совершенства,
где из пейзажа только соловьи
готовы петь из чистого блаженства
от этой жизни. Медленная тень
от дерева легла на подоконник.
Чего ещё от жизни? Этот день —
ещё один. И на обед рассольник.

И Ангел, проведя своим крылом
по волосам, ребёнка не разбудит,
присядет рядом с письменным столом
на табуретку. Никого не будет
ещё в квартире – домочадцы спят,
досматривая сны в конце недели.
И Ангелы сквозь эти сны глядят
на мир вокруг, что спит в своей постели.

Наперевес с котомкою тетрадей, книг
пересекаю площадь, смотрю в витрину,
где среди прочего, мне показав язык,
собака чешет о прилавок спину —
должно быть, местный обитатель, раз его
не гонят прочь и разрешают греться —
в такую пору, видимо, любовь
острее к ближним и теплее сердца.
В такую пору, как последний лист,
душа дрожит, не находя покоя
в своих исканиях. С асфальта поднялись
снежинки – ветром, заслонив собою
вид на витрину. Сколько видит глаз —
собака, сунув нос под батарею,
разглядывает сны, где ей сейчас
так хорошо, как никакому зверю.

Они сегодня ехали опять
проведать сына, как всегда во вторник.
Погода обещала не мешать
своим присутствием – так у подъезда дворник
сказал, когда спешили на трамвай.
Доехали до нужной остановки,
теперь автобусом за город – в самый край,
где зайцы под колёсами так ловки
в своём уменьи выжить. Он сказал,
где день сегодня должен быть хороший,
не как на той неделе. Показал,
что с понедельника опять проезд дороже
становится. Она в своё окно
разглядывала знаки препинанья
на вывесках, будто бы в кино
читала иностранные названья.
Доехали. Теперь последний путь
от остановки до кладбищенской ограды,
а там совсем немного, там чуть-чуть.
Торговки редким пассажирам рады.
Она купила маленький букет,
отмерив ровно денег, чтоб без сдачи.
Он закурил. Кому-то там «привет»
сказал едва. Опять сосед по даче
здесь подрабатывал, теперь спешил домой.
Она не обернулась на соседа,
махнула только кратко головой,
взяла цветы и поспешила следом
за ним, что шёл немного впереди.
Никто не попадался им навстречу.
Служитель кладбища с повозкою один
проехал мимо. Приближался вечер.
Они спешили, чтобы дотемна
успеть проведать. И успеть обратно.
Как это часто водится, луна
уже висела в небе, вероятно,
напоминая, кто здесь правит бал.
Луна висит. Цветы полощет ветер.
– У дома хлеба купим, – он сказал.
До вторника – зима на белом свете.

…ворона соглашается на хлеб,
за неимением другого угощенья
в моих руках. Лисе за сыр привет —
в её глазах. Лиса от возмущенья
икает где-нибудь, не ведая стыда —
возможно, сыр несвежий ей попался,
просроченный. И не её вина,
что сказочник нещедрый оказался.
Всего кусочек и какой – на зуб,
что даже не распробуешь всю прелесть
сыроварения. Иван Андреич – груб
в своих побасенках. Листвы негромкий шелест —
ворона отправляется к себе,
лиса в курятник, чтоб обед продолжить,
нельзя отказывать самой себе в еде,
коль у вороны только хлеб порожний.

Оптический обман – окно напротив
как будто бы горит, но это отблеск
бегущих фар, что там, на повороте,
у светофора подаянья просят.
И мелкою монетой за труды
он им отсыпет. Мелкою монетой,
пока в окне ещё блестят следы,
прикрытые вчерашнею газетой
от лишних глаз. Заклеено окно
просроченной бумагой во спасенье
от посторонних, чтобы, как в кино,
жизнь продолжается вплоть до воскресенья,
т. е. хотя бы до конца недели,
когда из отпуска хозяева вернутся,
и он опять к своей жене уедет,
успев на повороте оглянуться.

В воде ли отразится твой уход,
иль облако опять волну накроет
своим присутствием, чтоб всё наоборот?
Чья собственность теперь? Кто козни строит?
Какая разница теперь. Который год
в другом столетьи отмечаю дату
в календаре, а по теченью вод —
расположение на карте для возврата
оттуда, где вода и облака
своим вниманьем обнимают местность.
И в описании старательно рука
по буквам выводя на камне – Вечность,
как по бумаге. И крошит перо
линованный листок своим участьем
в недолгой жизни. Камню всё равно —
бумага стерпит, предоставив власти
чернил своё пространство – для игры.
Какой пейзаж с водой и облаками! —
доступными для вымысла, и ты
кроишь его свободными руками.