Борис Михин - Справочник городских рассветов

Но вот, что не радует:
чуть наотшибе —
другие, – паршивые
им хит-парады —

предел бескультурия,
но в общей массе
они – тоже мясо…
Так кто кого дурит?

Хватит обретаться вымыслами,
хочется в достатке нашенского:
если водку, то анисовую,
и весну – уже шестнадцатого,

оборудовать жизнь пристанями,
защищёнными позициями,
где не требуется принстонское,
чтоб на прошлое дивиться.

Но добраться дебаркадерами
до желанного – несбыточное,
хватит жить о неукраденном
и достаточно – набыченными.

Всё сразу – жить и помнить – невозможно,
как выйти в море на дырявой лодке,
и, дабы лишних сущностей не множить,
я перестану жить.
И только.

Так лампочка потухнет, тоже – сразу,
чтоб обнаружилась светимость дальних.
И раз уж весь критерий жизни – разум,
то должен быть он родом из сакральных.

Но метафизика мертва без онтологии,
душа детерминирована телом,
а значит помнить всё – вид онкологии,
пожило, поболело, пролетело.

Прогноз совпал на сто процентов,
процентам на прогноз так как
обычно надо потакать;
шёл снег, хиреющий при центре,

гражданский жест патриотично
терпел под транспарантом у
чадящей пробки и тому,
кто ехал, факал неприличным.

Как вообще вопрос прогнозов,
любых, хоть вид на урожай,
не стал главой Упанишад —
не ясно. Снеговые розги

хлестали по фуфлу на флаге,
так и хотелось предсказать:
сто – проголосовавших «за» —
процент не в центре, а на фланге.

Как хачапури по-аджарски,
смотрел яйцом на город глаз
Большого Брата.
Всласть ждёт власть
себе сипатый жест гражданский.

Судьба кричала перекрёстком,
поскольку наше дело – выбор.
Живой, но выброшенной рыбой,
под вертолётный мерный стрёкот
цивилизации бороться
за шаг.
Точней, за – сделать – право,
но глохнуть омутом отравленным.

Уверенность больна циррозом,
обязанность идти – забыта,
и выбор – словно не обязан.
Легка жизнь – подлостью обвязанной,
но настоящая – за битвами.

Заплатайте верами жизнь
в неистовом поле пространства —
не в этом секрет постоянства.
Бог с ним, нетревожно лежи.

Считайте ветрами века,
веками ветра измеряйте,
но выйдет-то всё монорядным,
как и напророчил Оккама.

Взмахните, кроша кулаки,
не шашкой, так правдой хотя бы,
и может какой-то октябрь
не станет для вас никаким.

И убеждался резко, грубо
в несправедливости.
Так что ж?
Остался так же толстокож,
а значит без мечты и друга.

А это стоит ли – менять
обычай из-за обстоятельств?
На Патриарших мы стояли,
«Нет-нет», – он убеждал меня.

Ну что же, выбор сделан.
Пусть.
И огонёк дугою в урну.
Раз не друзья, не стоит – бурно.
И угол Патриарших пуст.

Тюрьма – это город Зеро,
и выход трамвайной табличкой —
петля – донельзя обезличен
отсутствием роз,
присутствием входа, столба
с величественным «нет посадки».
Здесь ходят ветра и осадки,
здесь ноль единицу обул
и без многомудрого лба.

Воскресание в ритме аллегро,
солнцем кашлял день, словно аллергик,
а оно совершенно не грело.
Февралело.

Города не казались пустыми —
были, ведь не казаться не стыдно.
Дама в профиль в домашнем текстиле
у окна воскресенья застыла,

так как ей всё прошедшим казалось, —
раскидало одежды по залу,
он ушёл.
И осталась не сладость,
а жалость.

Воскресать – это нужно зачем-то,
а когда – словно из-под мачете,
то к чему?
Чай с миндальным печеньем,
одиноко-вечерним.

Не корите гитариста
за серебряную грусть,
ненавидит он игру,
как отлив – пустая пристань.
Пусть.
О стойку обопрусь,
взяв лафитничек грамм триста,

ведь достаточно – не слушать,
просто думать о своём.
Тонким блюзом дождь всё льёт,
отменяя правду суши.
Пусть в великом не силён,
но когда бывало лучше?

Тротуаром человеки
направляются отдать
годы, годы за года,
с ветки прыгая на ветку.
Звук дороги «тададам»,
символ счастья – каравелла,

и нечасто – отплываем.
Ни сегодня, ни потом.
Серость, жизнь, бетон, бетон, —
аутично. Крик трамвая
воспроизвести бы ртом,
чтоб – понятно, как бывает.

Гитарист, хорош минором,
всё и так – не рок-н-ролл.
И – лафитничек второй,
многократно больше нормы,
у него такая роль —
жалость водкой кормим, кормим.

А потом, теряя паспорт,
возродиться утром, на…
Черт возьми, эх, ширина
впереди! И не напрасно
серебрила ночь струна,
гитарист – спаситель, пастор.

Обособлённый от забот,
сознательно старался дворик
остаться в памяти с тобой
и выбитой доской в заборе,

да как-то всех не удержать.
От переполненности места
чел зарабатывает жар,
пытаясь увеличить смету,

и неизобретённый диск
хранения воспоминаний
людей тревожит, как садист.
А дворик чистил утром ранним

по-прежнему свою листву,
старательно не замечая
испорченный дождями стул,
в окне старушек с чаем, чаек,

в нём оставалось всё таким,
каким когда-то.
Только даты
не совпадали. Потолки
повыше разве.
Мозг податлив
и что угодно уместит
в неправду. Даже личный имидж
непринуждённо не простит
чужим, особенно с чужими.

Стареющие толстяки —
обидный бренд, куда уж хуже.
Хотелось как-то не таким.
Что старость (?) – просто жизни ужин.

А после? Убеждённо спят.
И пусть для сна потребен кворум,
я помню стул, старушек, дворик…
Всё помню.
Только не тебя.

И повторяющееся неповторимо,
как если бы не первой зашуршать конфеткой.

Вести огонь по пустоте непримиримо
в сетях реверберационного эффекта
и, тем не менее, всё мимо, мимо, мимо,
а раздражение-то копится.
На звуки
в наушниках, наверно, наложили схиму —
ты ставишь рок, а слышно выстрел из базуки,
а слышно мощный голос, гулкий, словно в шахте,
советующий: видеть солнце между бликов,
любить ежевечерне наблюдать, как сжата
доходными домами вековая липа [5] Частая картина в исторических центрах наших городов. …