Борис Михин - Справочник городских рассветов

Когда нет старого, и новое – не ново,
что не мешает вкусно жить, в себя не прятаться.
А пустота царила и во время оно,
неповторимое ведь любит повторяться.

И что снаружи?
То же, что и
в тебе. Не напрягать мениск,
встав на колени; с широтою,
присущей нам, послать на икс

апологетов самомнений —
развившихся не внутрь попов…
Но отчего-то без сомнений
им верят (Эй, Барбос, апорт!).

И вообще, в картине мира
тьма параллелей: дождь, погост,
и жизнь, промчавшаяся мимо,
пустая… и вопросов горсть.

И вроде бы родилась точка,
но дело в том, – да (!), дело в том, —
когда в стакане плещет сочным,
то и вокруг ништяк потом.

Что под землёй, что на земле —
нас никогда не помнят своды,
а мы в отместку, взвод за взводом,
истории сдаёмся в плен,
да не скупясь, себя прощая.
Бумага любит не архив,
а вихрь огня.
Ещё – штрихи,
расставленные без пощады.

Похожая на волшебство,
вздыхает кровь железом бурым,
и остаются пламя – бурным
и закопчённый чем-то свод.

Туман зефиринкой на шпажке
был подан.
Проданным – ноябрь.
Останкинская – грустной башней
седьмонебесновских бояр,
и всё – казалось – не – смотрелось.
И чувствовалось – уходить.
Владея видами из кресла,
хотелось – может быть, хоть и…
и – упрощая – быть не проще.
Субъективизм из-за спины
хихикал, как бы между прочим,
меж рёбер, тонко, до весны.

Не почему, а для. А липкое во имя
просматривается противно-льстивым фоном.
Пробуй – замедлясь: и встанет солнце-вымя,
благословит дацан приход. У эхнатонов,

пожалуй, тоже был какой-нибудь подлиза,
про царскую пургу велеречиво клоцал
свою пургу. Жлобы. На шпиль, гордясь, нанизал
мой город, лучший гуру, солнце.

Любой из выборов не хуже грязной клетки,
не выбираем мы, не выбирают нас.
И, ерунду споров, смеётся напоследок
жизнь, взятая взаймы, на свет прищуря глаз.

Таксист-философ не иссяк,
бьёт пыль войны в переговорных,
а в небо пукают коровы
раскачивающееся.

Араб шарахнул боевым,
спит дауншифтер на измене,
но большинство-то изменений
непреодолеваемы.

Поюзанный?
Так выпей яд, —
пусть треш, как женщина без клавиш,
зато от тусклого избавишь
«асудьиктокования».

и не произойдёт бэкап,
а мозг мой и мой мир расчистит
незаморачивающийся
трупоуборочный декабрь.

Чай красный, в новостях война,
практически, как тапочки, обычная,
на полке кич устал, глаза набычив,
долбить сознание, видна

работа мысли на стене
какого-то там сайта – нынче стены
ещё непробиваемей. Не с теми
сейчас.
Числа их несть.

Уютненько.
В окне сезон,
не подходящий под обои.
Когда-то явно здесь – обоим,
теперь и теням – не резон.

И что-то тихое бренчал,
как ветер под карнизом, завывая,
он знал про ключ, оставленный ей в вазе.
И – чёрным – стылый красный чай.

Шалопай-ветроган
выбил стёкла фрамуги,
он был вкусным, упругим, —
невозможно ругать.

Выбил стёкла окну
в скучном доме напротив,
и, похоже, что вроде
там – свободы канун.

Он был вкусным, влетев,
и о большем напомнил:
«А ведь в детстве на пони…»
Серость туч-полотенц

невозможно ругать;
дом напротив, как принцип,
встал, отдав право птицам
с шалопаем играть.

Хелло, метро, будь ночью непредвзятым.
Луна мороз сбирала мертво-кучно,
и чувствуешь себя сбежавшим зятем,
бомжом, собакой, гамбургером, скучным,

и надо бы спросить у переходов,
просить ли или нет? Но без однако
они не скажут. Выпив pro и contra,
находишь, что невыбор одинаков,

и в поиске своих-чужих звучаний,
вот сука, своего и не находишь.
Любой в подземке звучней Лучиано,
любой прохожий будет вежлив в кое.

Затем орать, когда метро пустует,
чтоб подати от правды не сбивали.
И околоточный даст вам её – простую:
уничтожают только запевалу.

И можно «встать рядом», но только
хрустит под ногами «зачем».
Но есть люди вроде свечей:
стоят, лёд пока не исчез —
уютно поскольку на тонком.

И можно быть «первым и главным»,
но только тебе не нагнусь —
ты слишком один, будто скунс.
А впрочем, один хрен всё – гнусь,
но выдуманная «во благо».

И можно красиво, но «мелко»,
убористо, грязью трещать
о гибели «русскости», щах,
при этом себе всё прощать…
Всё можно.
Но как – не по клеткам?..

Когда-то не всё получилось.
И он, существуя безуглым,
раскаяниями сочился,
хотя что возможно безумней.

Чем точечнее, тем короче
собой незаметные судьбы,
а если ещё междустрочен,
то вовсе – не будешь.

Хочется что-то железное,
как обещание рыцаря;
кожа с зажившего слезла, но
глубже запрет.
И не скрыться.

Это как сумерки в сумраке —
длительное и безрадостно,
крашеное грубым суриком,
краденое, заграбастано.

Хочется. Но мы отвыкшие.
…под гору, в небушко – «шариком»,
выкидыши, а не выигрыш.
И ничего не решаем.

Искрился воздух предвечерний.
Хотелось истину открыть,
хотя бы, как в романсе, – вчерне:
с обратной стороны искры.
что там?
Уже ли чёрным-чёрно?
Ответствовала тишина
рачительно-незалечённым,
что и она прав лишена.
Шаги степенно замедлялись
на понимание того,
что ничего не должно – ясным —
в победе городских снегов.

Когда на напряженный ритм
ложится обликом расслабленным
неговоримое, дари
ты мне его послушать – мало ли…

Не каждому дано сказать,
да и услышать-то – не каждому;
а шум для тех и этих – казнь,
ведь тишину не нужно скрашивать,

пусть затекает под навес
дождиный ритм никем не созданным —
его достаточно на весть.
Огромное устало звёздами.

Было всё ужасно просто так,
как и вообще всё во вселенной,
раздражала спесью красота,
в перспективе вроде веселело.