Борис Михин - Справочник городских рассветов

Распродажа мёда на углу
у метро навязчиво прилипла,
и, не опираясь о перила,
думалось, что демиург был глуп.

День не обязательно, что – днём.
Даже в простотаковости можно
пробовать прошедший год на мёд
разовой, как жизнь, дурацкой ложкой.

Зачем был снег мне в пятничное утро,
не знаю даже, что предполагать;
дорога как обычно пролегла,
но только трудно.

Не пряничной не выглядеть никак,
когда Москве на маковки снег-сахар;
заимствуется ярость росомахи
слегка.

Не я, не ты, никто, но держим невод
надежд и неудач… надеясь, и —
снег помогает тонкость уяснить —
с приставкой «недо».

Что пятница(?) – неделю недожив.
Не хочется не капельку, а очень, —
когда вставать.
Вот бы остаться ночью
и дорожить.

В заповедной чащобе
воздух просит – остаться,
невозможно с ним драться,
отвечаю: ещё бы.

Паучков в виде тюля
на рога крутят лоси;
море многоголосий
возле моря на дюне.

Близорукостью вытер
горизонт. Пляж скрипучий
к взгляду лентой прикручен…
Но остаться не выйдет.

На беспечной траве обеспечить покой,
а быть может, настоем всё той же травы.
Надмосковный закат был похож на бекон
и слоями, и цветом, и в тартарары.

Не спешите не пить: ни к чему абстинент
не приводит хорошему, так как отказ
всё равно, что расстрел.
Кто сегодня к стене?
Мир не закостенел, это значит – экстаз.
Если в плотность самбуки добавить абсент,
выпить по направлению к смыслу травы,
то придется воспеть. Точка.
Грустный проспект,
сквер, беспечность и факт:
никогда мы правы.

Уж если быть, то быть везде,
а прочей мелочи не стоит.
И может потому – пустое
терпеть жизнь, если хватит – день.

Уж если здесь, то значит петь,
пусть про себя, но не фальшиво,
ведь для чего-то голос вшили,
и явно, чтобы не терпеть.

Уж если петь, то хоть слепым.
Пусть не у всех есть чёткий месседж,
но главный: мелочь – смысл, уж если
быть.

По старой немецкой дороге к Балтийску
деревья – последние воины вермахта,
и если бы не, я бы к ним обратился
про – что в глубине разнотравного вермута.

По старой немецкой дороге немало
усталых домов, поворотов извилистых;
залив, проработав подклассом лимана,
на пенсии выглядел очень заливисто.

По старой немецкой дороге, не дрогнув
ни мыслями, ни освещённостью фарами,
я не попадаю ни в рифму, ни в Гродно,
хотя, если строго, – и не корефаны мы.

По старой немецкой дороге неймётся.
Леса по-сентябрьски грибные и узкие.
И как-то совсем далеко не смеётся
над тем, что наделали в Пруссии русские.

На рейсовом автобусе народ
кто чем, поскольку больше нечем;
желание быть где-то там – старо,
и с каждым рейсом мельче, мельче, мельче.

Ужасная привычка привыкать.
Вычёркивая циферки в кроссворде,
вычёркиваем дни, себя, века,
не получая за кроссворд по морде.

Автобус шёл неспешно, как судьба,
и ждали люди в тесной кубатуре.
На встречных курсах шёл ещё.
Бабах!..
И свет сжимает угол апертурный.

Купол церкви туманом подёрнут,
словно вера потеряна.
Иногда вариантом подъема
может стать и падение.

В сентябре что-то мне позволяет
ненамного расслабиться;
словно крест в небе, я поваляюсь,
далеко и без радости.

Мне отсюда хоть Бог, хоть троллейбус, —
мелко и недостаточно.
Не вперед, так хоть дальше, пусть слепо.
Что билетом посадочным?

Вера – не рассуждать, а спасаться.
Но в каком направлении?
Я хотел бы, наверное, зайцем,
так как все – параллельные,

собирая себя по субботам
из кусочков растерянных.
А потом нанести позолоту,
крест ведь тоже – из дерева.

Когда научатся на камеру
писать, хотя бы черно-белые,
но чувства, что искал Макаренко?
Простые, словно колыбельная,

живые, словно настоящее.
Мы люди, но не любим людное,
цветное, складывая в ящики,
храним его в блокноте с блюдами.

По праздникам, по пьяни, с дырками,
повыцветшее и с помарками,
кому оно, не древнеримское?
По камерам, народ.
По камерам.

Слепота, как награда
за исчитанность. Знаючи,
потеряться обрадуюсь
по-заячьи.

Прямо, прямо по ямам,
пусть на дне факты острые;
охрани меня, пьяного,
я ж Твой отпрыск.

Темнота колоритна,
ярче солнца слепящего.
Наобум покорили мы
настоящее.

Но читай не читай, а
вероятность – не знание.
И о ямах мечтаю я:
«занято».

Под навесом охранник,
на окне куст герани,
Шпрее в сердце Германии,

спят любовники вместе,
«не прощу» возле мести —
у всего где-то место;

«за» всегда за проёмом.
Только что же орёт мне:
«А ты сам – на своём ли?»

Щипалась осень (верно, перец
не просто так весь – в красно-жёлтом).
Взвесь павшего топтали берцы,
мир выглядел почти сожжённым,
Рим – вечным, неубережёным,
война – как главная из специй.

В глазах толпы глаз было мало,
а остальное лишь слезилось
от пыли лжи и ждало маны,
а получало ложь и силос.
Но что особо поразило:
толпа с войною – в пополаме.

Мне было странно, стало – осень.
Немного – жёлто.
Топнут взвесью
в лесу, всхрапнув с надеждой, лоси:
когда пройдут все люди? Весь их,
болезный род.
Вот бы спалось, а?
Не голос страшен, – безголосень.
А почему так – масса версий.

Что-то крошилось снаружи, царапая кожу
больно. И не рассмотреть – что, глаза ведь закрыты.
«Кто я – пока мне не ясно, поскольку не ожил».
Позже останется место.
И след между рытвин…

Трудно по следу сказать, что за монстр появился,
но, исходя из «размеров», он был всё же монстром.
«Что-то во мне, как трамвай на конечной, провисло».
Выжил бы слон в зоопарке, когда бы не спонсор?

И как всегда, объявляется зверю охота.
Лозунги – это же грязь в белом из краскопульта.
Рытвины скрыты, по следу боится пехота.
Кровь – для эфира.
Властям – золотые скорлупки.