Борис Михин - Справочник городских рассветов

Каждый верит, во что способен.
Неспособные верят больше —
может пошло, но факт.
Не в прошлом —
в настоящем дурак-пособник,

фанатеющий на иконы.
Нет, не злюсь я.
Но злится дольник:
он не любит… ущербных, что ли (?),
больше них помня о Николе

и других, за труды блаженных,
но не верующих при этом
в скудоумие. Не корректны
крестообразные движения.

Дольник требует – врезать матом,
да пронзительно, как свистулькой!
Так на девятерной вистуют.
Только дольник – такая же мантра…

Мне кивнул в коридоре
«человек на секунду»,
а чуть позже повздорил
с «дамой-часом», паскудой,

врал мне «друг на неделю!»
про «врага на полгода»,
и забыл я, что делал
с «первой-вечной любовью»…

Но пройдут «время-люди».
На кого положиться,
ведь однажды не будут
«батя-век» с «мамой-жизнью»?

Куда-нибудь свернуть, уплыть, уйти…
Вокруг – река.
Хоть жизнь – не нерест рыбы,
но в сущности на выбранном пути
мы то и дело подтверждаем выбор.

Когда застрянешь между берегов,
как безальтернативное в безумце,
то единица жизни – перегон,
и все равно, кто помавает руцей.

Устав, уста и пустота-«прокруст»…
года не удивляют ноябрями,
Когда ломают жизнь, не слышен хруст,
когда ломают жизнь – тишком, не рьяно.

Курс только прямо.
Большинство проток
непроходимо (правда, проходимцы
найдут контрабандистские. Пардон,
но обмануть – традиция традиций).

Вдоль берегов колонна ноябрей,
фарватер – частный случай перекрёстков…
Достаточно ли будет помереть,
чтоб не остаться в мелком посерёдке?

Одной души на всех нам потому
отчаяннейшим образом не хватит,
что в одиночестве ей потонуть
придётся без соседей по «палате».

Я тоже бы создал себе других,
по незнакомым городам скитаясь.
Почти родных, пусть их прижать к груди
проблематично, как талиб – китайца.

Ведь всё-таки высокий смысл не в том,
чтоб с родственниками пообниматься
(для демиурга это – моветон),
а – «быть не одному».

Враг при пальпации
диагностируется в друга. Эх,
не может без компании живое…
По сути дела, грех – уже не грех,
когда нет эталона.

Освежёван
и разделён на части, бьётся дух
один во всех, но против каждых в каждом.
Поговорить бы… а несут еду.
И бога одиночеством накажут.

А закаты из летнего поезда,
как размеры трехсложные,
зачаровывают так, что боязно
стать их вечным заложником.

Будто гномики, дачные домики
под садами пушистыми,
и свистят рельсы голосом тоненьким,
и поля – неушитыми.

И уже все равно – направления:
ехать, ехать – не спрашивать…
Между рельсами всё – параллельными…
или мне только кажется?

В кафешке на Невском, в кафешке на Невском
четыре китайца фигачатся в карты,
а мимо гуляют кому играть не с кем,
а я заказал веско кофе по-венски…
Онегинский город в сто тысяч каратов

сияет улыбками, право имея.
Направо река и налево речушка
в граните, и только вода – в переменных,
раскрыв рот, какой-то стоит еремеев,
не в силах иначе раскрыть свои чувства.

Ну да, поражает Пальмира старинным
и видом, и вкусом, и свежим искусством
у памятников продавать мандарины…
и панками, что не согласны с тарифом
и ловких гостей с юга рубят в капусту.

А мне принесли дивно сваренный кофе,
на что среагировали и китайцы
и держат по ветру носы, как морковки,
фигачатся в карты, но как-то фигово,
задумчиво взглядами в кофе кидаясь…

Такая вот странная вышла картина
весьма современного Санкт-Петербурга.
Смотрю и стреляю словами, как в тире,
во всё, что шевелится возле трактира…
Да только нести чушь трибунно не буду.

Не эквивалентно тротилу —
страшнее во много раз,
когда за войну простили,
когда кто во что горазд,

трещат о правах проигравших
на фоне чужих побед.
А кто тут в кого перекрашен…
двуличность не смыть в биде.

Надеются: «Вот бы рвануло!»
Но дело именно в том,
что нечему рва…
Крым вернули,
а прочее – моветон?

Когда уходит женщина, она
уходит на работу, как к другому,
и если любишь, будешь вспоминать
лишь этот факт.
И чаек грубый гомон.

Когда уходит женщина совсем,
то незаметно, словно на работу,
с запиской, без истерик и бесед.
И можно не искать в аэропортах.

Когда прощает женщина, её
почувствуешь, как горный воздух – сразу,
и будущему шепчешь: «Настаешь…
причём каким-то светлым и прекрасным».

Когда не любит женщина, не лю…
то женщина ли это?
Чайки мрачно
приравнивают прошлое к нулю,
а будущее – к неудачным.

Одуряюще плыл запах дыни,
и пищал полуночный комар,
выдавая «зубные» хиты мне,
у луны августела корма.

Ей, принцессе небес, было душно,
вот и вывесила свой филей…
Умирал август, знойный, опухший,
и ведь некому было жалеть —

все искали сентябрь-потеряшку,
ведь о прошлом реви не реви.
А я рвал от досады тельняшку,
да пищал комар, тенор любви.

На берегу хранилища воды
в тени состарившейся ивы
мы были на двоих счастливы,
все остальное – дым.

И по прошествии эонов лет
в другой взорвавшейся Вселенной
все повторится. Пусть бесцельно,
ведь что – жизнь (?): маленький памфлет.

Так как вроде живём только раз,
то и фиг с ним. Сентябрь заторможенно
исполняет на холод приказ
и хорош, как мороженое.

Так как вроде бы не при делах,
не положена доля пиратская.
Осень от сентября родилась,
красота – императорская!

Так как вроде уйдём насовсем —
хлопнуть дверью. Да ручка хреновая —
отрывается. Год, полысев,
сдохнет, споря с хронометрами.

Так как каждый прожитый закат —
это вовсе не номер порядковый,
а единственный, то – т. ч.к.
Дальше сами «дотакивайте».

Всегда приходила немножечко «до»,
прощалась чуть позже, чем надо.
Вода так корабль, поставленный в док,
надолго оставить не рада.