Борис Михин - Справочник городских рассветов

Во многих вижу понимание:
похолодало где-то глубже,
и не спасут весною лужи…
Есть что-то здесь паранормальное.

Твой богатый, но внутренний мир
вряд ли нужен кому-то ещё.
Может, лучше его – на ремни?
Их хоть можно продать под расчёт.

Продаёт человек пожилой
кучу ярких ремней в метро. Всё…
На изнанке у правды не ложь,
а такая же правда.
Усёк?

Отряхивая снег с дублёнки,
смешной аутентичный снег,
задумался мужчина сед:
«Вот бы вот так же – убелённость…»,

но убеждённый в пустоте
надежд на лучшее, потрусил
в метро.
«Эх, все мужчины – трусы!..», —
подумала та, кто не с тем.

В соседней маленькой вселенной,
совсем немного исполинской,
мужчина морем просолился
стихи писал всегда Селене,

ещё творил там что-то как-то…
А в мире вечно параллельном
его (заждавшись) королева
на трассе ставила докатку.

И, предназначены друг другу,
они не встретились ни разу.
Но вот не понимает разум,
как их – во сне – встречались руки.

Иногда удивительно даже, как можно устать:
ничего не хотеть, голова непременно пуста,
у неё – обнаруживающийся признак родства

с абсолютно излишним предметом. Но всё-таки в нём
не могу не сдавать для Москвы часть пространства внаём,
и, конечно же, музыку Вагнера упомянём.

Прорываясь домой сквозь метро и минорный час пик,
на арендную плату пытаюсь желаний купить,
наблюдая, как город отчаянно ими кипит,

ведь желания – не пакетированный пыльный чай
(пусть невкусный, зато не потребуется звать врача),
а любое «хочу» – это свет и начало начал.

Вот и еду.
И жду, что предложит в конце мне туннель.
Но отсюда всё кажется, что жду уже тонну лет,
и сменяется день ночью, за тенью – лишь полутень,

и не видится света, как кто-то давно обещал.
Дальше – станция где-то. И рынок «хочу» обнищал,
и единственное, что осталось здесь – навык прощать.

У Него, наверно, дела,
раз в природе разлилась грусть
и немножечко – снег.
Ну, пусть.
Лишь бы что-то пошло на лад

в канцелярии высших сфер.
А пока только грусть и снег.
И оттачивать глупо гнев,
лучше – шею поглубже в фетр

и идти, и дышать, дышать,
привечая приход зимы,
примечая любую мысль,
ведь потом не простит душа

что какую-то не сберёг,
а быть может спасение
в ней, единственной, верной, есть…

И, как время, вперёд, вперёд
надо жить.
Под ногами хруст:
то ли годы, а то ли лёд.
Если ждёшь, на «до» поделён
и не тёплое слово «пусть».

Если воюют, пусть лучше на картах,
это для мира почти незаметно,
пусть отрабатывают многократно
«формализованные документы»,

пусть замордуют друг друга тревогой
в лучших канонах военных традиций.
Пусть посмеются над всем друг и ворог.

Жаль только, что карта нам пригодится.

Век двадцать первый.
Ночь.
Первая четверть.
Четверть истории, только начало.
Поговорив тихо о главном вчерне,
мы молчали.

Есть у начала нередкое свойство
не начинаться.
Похоже, наш случай.
Мимо шуршало минутное войско
в битву с часами.
Всё лучше и лучше
мне становилось понятно: историй
брошенных, но настоящих, не мало.
Так, вероятно, приходит сатори,
всё предыдущее перемалывая.
Вдруг обнаружив себя посредине
между сейчас и потом и за дверью,
рад, что не прерван, хотя и сердитый,
век двадцать первый.

Если вам кажется, что неизбежное —
это и вовсе не ваша история,
то не надейтесь спокойно, неспешно
существовать.
Неизбежность, без «сорри»,
просто однажды ворвётся, играючи
переломав жизнь, как домик из кубиков.

Помнишь, что небо кричало по-чаячьи,
и ты на будущее смотрел букой,
было не грустно: смертельно,
отчаянно,
и ощущение, что жизнь закончилась?
И сигареты тушил слишком тщательно,
не замечая, что длинные очень.

Мы заморачиваемся причинами,
если построенное громко рухнуло.
Дело бессмысленное.
Не починишь.
И, успокоившись в водке и рунах,

кубок за кубком, возраст за возрастом,
снова, – нелепо, как по-муравьиному.
Так – многократно.
Как злобная свора,
лезут причины, итогом бравируя…

Бросишь курить.
Ерунда вроде, в сущности.
И не скажу, сколько раз выйдешь пешим
против причинок, навстречу несущихся.
А что в итоге?
Ну да, неизбежность.

Февраль.
Зима в своих правах.
Как человеческая подлость.
Была душа.
Осталась полость.
а поиски добра бесплодны,
ведь не сезон.
И бьёт по вам

из всевозможных подлецов
крупнокалиберная мелочь,
и защищаться стало нечем,
как снегу – время – почернелым
потом пройти в конце концов.

Пройти любой беде, так как
год набирает обороты.
Однажды вспомнить обормотов
не сможешь, – некогда: работа,
семья, с приятелем стакан.

И вот очередной февраль
напомнит прошлые обузы,
смешнее битвы карапузов
теперь…
И ветер, как Карузо,
способен ноты те же брать.

И там, где, помнится, душа
сбежала, ненавидя шабаш
(ведь подлость – это форма штамма), —
жизнь титанических масштабов.
И время что-то воскрешать.

Не чувствуя себя здоровым,
губить начало у начал.
Грублю.
Молчалось.
Палачам
не важно, кто стал нынче вдовым.

Вот так и выглядит весна:
больной, обидчивой, жестокой.
Бич февралей – тепло настолько,
насколько будешь тёплым сам.

А если режешь на корню
проросшие, как лук, идеи,
сколупывая в прошлом тени,
то болен, ясно и коню,

и прежде чем пойти домой,
где примут и поймут – любого,
спокойно расстреляю бога,
расстрельный лист сложив в комод.

Когда-то, только не скажу когда,
здесь был песок, и вкрадчивые сосны
шуршали сонно, и река не грозно
любила волнами на пляж кидать.

Теперь здесь набережная, гранит
(ну или, может, подешевле камень).
Но, знаете, ещё сто тысяч канет,
и – в тех же соснах город хоронить.