Андрей Лещинский - Памяти Мшинской

И вот, рубим мы как-то летом восемьдесят четвёртого избу шесть на шесть с тёской на один кант. Чёрта с два мы, конечно, тесали. Топором бревно протесать по нитке быстрее, чем за полчаса, не выйдет, работа тяжёлая, устанешь, много за день не натешешь. А нам надо было за день ложить три — четыре венца, то есть двенадцать — шестнадцать брёвен. В общем, отбиваешь линию шнурком, Тайгу в руки и вперёд. При хорошей заточке, а точили мы сами и точили хорошо, горбыль отваливался за четыре — пять минут. Кстати, я, конечно, знаю, что «ложить» — это нелитературно. Венцы, однако, ложат, а кладут, простите, в сортире.

День был очень жаркий. Я работал почти голым. На ногах старые полуботинки на босу ногу, спортивные трусы, на голове старая фетровая шляпа, в руке топор, вид, в общем, живописный. Валера работал с другой стороны дома. Венцов было уже шесть — семь, так что мы целый день друг друга не видели. Надо бревно поднять, свиснешь, Валера придёт. Валере надо, он крикнет «шеф»! А так целый день каждый со своей стороны, и быстрее-быстрее, чтобы напарник не обогнал. Он ведь не сможет начать следующий венец, если ты не закончил предыдущий. Придёт, скажет, ну что, шеф, устали? Может вам отдохнуть, а я тут за вас закончу по быстрому? Ну, уж на…

В жару работать вообще не очень. Брёвна быстро пересыхают, пилой нормально, а, где надо топором, там тяжелее. С пилой тоже проблемы — очень быстро греется. Бревно тесанул, надо вывинтить свечу, чтобы цилиндр быстрее остыл, и сунуть пилу в тень. То ли дело зимой — фиганул её в сугроб, и все дела. Кроме того, всё время хочется пить. Ну, пить, ладно — ведро с водой поставил и пей на здоровье. Но, где пить, там, простите, кой чего ещё. Часть воды выйдет с потом, но довольно часто хочется встать к стеночке. Народа нет — нет и проблем, но в этот день народ как раз был. Спрятаться негде, надо было каждый раз залезть на окладной венец, запрыгать по балкам внутрь сруба, спрыгнуть на землю, оправиться, и всё назад. Раз — ничего, два — ничего, но целый день прыгать кузнечиком из-за какой-то дуры на соседнем участке противно, да и вообще тяжело. Кроме того, ты прыгаешь, а Небылов работает — с его стороны дуры, как всегда, не водятся. В общем, я злился.

Дурой была молодая девчонка в узеньком раздельном купальнике, которая бродила по соседнему участку. Зайдёт во времянку — выйдет, походит вдоль грядок — посмотрит, сядет в шезлонг — почитает, потом опять бродит. То боком ко мне бродит, то попкой, то передок покажет. Девчонка лет двадцати, не больше, не особо красивая, но стройненькая, бёдра узенькие, какая-то, как бледная травинка, выросшая в тени под крыльцом.

Надо сказать, что с этим домом мы ошиблись. Обычно, после двух домов мы делали перерыв. Ехали в Ленинград на два-три дня. Я любил помыться, приодеться, сходить в Сайгон, угостить коньячком хорошую компанию, ну, вообще, дать волю чувствам. Два-три дня иногда оказывались неделей, ну, да ничего. Всех денег не заработаешь, а погулять тоже иногда надо. А тут мы погорячились. Рубили очень удачно на одной улице. Заказ за заказом, все торопят: ребята, побыстрее. Хотя, куда уж быстрее. В общем, стали рубить третий дом подряд.

Работали мы с семи утра и, пока не стемнеет. С утра пили чай, а потом весь день на консервах и хлебе. Иногда варили макароны. Однажды сварили большую кастрюлю. Чего делать с кучей холодных макарон, не знали. Поставили кастрюлю в тенёк под лавку. До того заработались, что, стыдно сказать, все эти серые холодные макароны мы потихоньку сожрали. Подойдёшь, как припрёт, схватишь рукой кусок — они слиплись, конечно — заглотишь и опять работать. До сих пор помню эту гадость.

Консервами были тефтели из океанических рыб в томатном соусе. Как-то, уже ближе к двухтысячным, я увидел в сельской лавке эти тефтели. Купил, открыл, попробовал. Лучше бы я этого не делал. Чуть не стошнило, и сейчас во рту проснулся их омерзительный вкус.

И вот рубили мы так-то третью неделю подряд. Усталость накапливается, хоть этого можно и не заметить. Начинаешь злиться, топором по бревну иногда влепишь так, что чуть пополам не перерубишь. Совсем устанешь, так, бывает, и по ноге тюкнешь. Моя усталость превращалась в злость. Размечал, пилил, рубил, раскладывал паклю, звал Валеру помочь поднять бревно на полиспастах. С седьмого венца брёвна лучше было опускать таким же образом, чтобы не ломались при падении, но я до того разошёлся, что крутанул бревно за комель, скинул. Оно упало неудачно. Зачем-то не на месте оказался лом, прислонённый к коротышу, то есть к ненужному куску бревна. Падающий комель ударил его по выступавшей части, лом с гудением взлетел в воздух, покрутился и воткнулся в землю чуть не до половины. Я понял, что надо сбавлять темп, пока кого-нибудь, да хоть бы и себя, не покалечил.

Закурил, услышал шаги. Соседка эта полуголая подошла ко мне, сказала, здравствуйте, вы не поможете открыть? Она держала в руке какую-то баночку, стояла чуть далековато от меня, но я не собирался делать шаг ей навстречу. Она потянулась вперёд, вытянула руку, я взял эту баночку, а глаза неподвижно уставились на её грудь, почти совсем высунувшуюся из узенького лифчика. Ничего особенного там не было, но три недели, господа! Да и вообще, я тоже был в одних трусах. Вид у меня стал, наверное, ещё живописней. Открыл баночку, сказал, пожалуйста. Она поблагодарила и пошла на свой участок, поблёскивая на солнце белой попкой.

Валера крикнул: шеф! Пошёл к нему, подняли на полиспастах обработанное бревно, обмотали верёвки вокруг комля и вершинки, подвесили над венцом. Валера должен был раскладывать паклю, вместо этого внимательно, с участием, что ли, посмотрел на меня и спросил: что с вами, шеф? Утомились, что ли?

Шефом он меня называл, конечно, в шутку, никаким шефом я ему не был. Рубили мы в паре, нам нравилось — лишних людей на объекте нет, и деньги удобно делить — руб тебе, руб мне, никаких проблем. Откуда тут шефы? Вопрос я бы ещё стерпел, но участливый взгляд — это слишком. Я буркнул: ты сам в … не утомись. Пакля тяжёлая, смотри, надорвёшься. И пошёл на свою половину.

Работать эта баба мне опять не дала. Я пилил корыто. Грохот, конечно, вонь из глушителя, опилки летят веером. Увидел её ноги, поднял голову — стоит, смотрит. Я сразу заглушил пилу — может, поймёт, что мешает. Пилу держал в руке, чуть не обжёгся о глушитель, чуть не матюгнулся, поставил пилу и тоже уставился на неё. Животик, кстати, ничего себе — мягкий, но плоский, и форма какая-то приятная. Она опять нагнулась в мою сторону, опять я увидел выглядывавшие из лифчика её сиськи, чуть в нос меня ими не ткнула и сказала: скажите, пожалуйста, который час. Часы висели на ручке ящика с инструментами, я взглянул, ответил: четверть четвёртого. Она сказала, спасибо, и опять пошла к себе, покручивая попкой.