Андрей Лещинский - Памяти Мшинской

Ну, работай, пожалуйста, в таких условиях. Эй, шеф, идите покурим, крикнул Валерий Николаевич. Я подошёл, закурил, сел на кусок комля, из-за своих размеров не подошедшего даже на окладной венец. Валера сказал: посмотри туда.

Ну, я вам доложу! Сколько повадки дачников не изучай, всегда увидишь что-нибудь новенькое. Метрах в пятидесяти от нас дачник надумал крыть крышу шифером. Он прислонил к свесу обрешётки стремянку, взял лист шифера и стал по жилам стремянки как по направляющим толкать его наверх. Потолкал, встал на нижнюю ступеньку, толкнул ещё, встал на следующую ступеньку. Слушай, этот …дак убьётся сейчас,— сказал я. Да, вроде всё к тому идёт, — согласился Валера. Я уж собрался идти спасать придурка, но тут он дотолкал лист до верха стремянки и стал пытаться пихать его на доски обрешётки. Случилось то, что должно было случиться. Стремянка начала отходить от крыши. Дачник стоял, как циркач, на потерявшей верхнюю опору стремянке и, не замечая ничего вокруг, с упорством идиота пихал лист вверх. Он был ещё большим идиотом, чем показался на первый взгляд. Когда стремянка перекинулась через точку равновесия, он вцепился в свой ненаглядный шиферный лист, дёрнул его и полетел вниз спиной вперёд с листом шифера в руках. Такой лист весит двадцать пять кило, и края его острые, как ножи. Он падал так, что казалось, лист ударит его точно по горлу. Я насмотрелся всякого, но тут зажмурился, не желая любоваться этой гадостью. Услышал удар, услышал, как изумлённо матюгнулся Валера. В общем, лист разлетелся на мелкие осколки. Дачник полежал, перевернулся и на четвереньках побрёл в свою времянку. Самое поразительное, что минут через пятнадцать он вышел почти невредимым с горлом, перевязанным белым бинтом, бутылкой кефира в одной руке и целым батоном в другой. В чужую голову не залезешь, но о чём это чудо-юдо думало, я точно знаю — оно жалело о разбитом листе шифера.

Дуракам везёт. Это точно. Есть какая-то сила, которая их поддерживает, оберегает, направляет и мешает вести себя натуральным образом. Не всем дуракам, однако, везло на Мшинской так, как этому. В Ленинграде они работали инженерами, завскладами, бухгалтерами, таксистами, и путь дневной их был от мягкого креслица на работе до уютного диванчика перед домашним телевизором. Они везли на Мшинскую свои тонкие ручки, мягкие животики и с восторгом бросались на корчёвку, перетаскивание валунов, окорку брёвен. Они копали, пилили, долбили, таскали, запивали это дело водкой и пивом, и с утра опять хватались за ломы, топоры и лопаты. Они забывали, что им по сорок — сорок пять лет, они хотели показать своим детям, своим пузатым коротконогим жёнам, что они ещё ого-го, что они сильные, умелые, всё знают и всё могут.

Один заказчик приехал в субботу, посидел на участке, сказал: ребята, я вижу, вы завтра закончите. Давайте, я сейчас рассчитаюсь. Чего-то мутит, поеду домой, полежу.

В понедельник мы узнали, что он умер от инфаркта.

Другой всё торопил, хотел, чтобы мы быстрее начали его дом. Не дождался. Рядом с болтавшимся в петле под коньком времянки телом нашли записку: Всё стало дорого. Дом не построить. Надоело.

Сколько таких несчастных было, не знаю, но разговоры мы слышали постоянно.

Мысли о чужих несчастьях немного успокоили меня. Я размечал бревно, стоя лицом к срубу и спиной к участку с девчонкой. Слышал, как она там шуршала, и думал о том, что мне теперь, собственно говоря, делать. Мне не так, чтобы очень хотелось запрыгивать на эту девицу, но деваться, похоже, было некуда. Где? В моей палатке невозможно. Я спал не на земле, в палатке стояла раскладушка. Узко, жёстко, неудобно, скрипеть будет на всю округу. В общем — никак. У неё? Ну… одно из главных мшинских правил было таким — не шастай по чужим участкам. В машине? Можно, конечно, отъехать за садоводство в лесок. В машине не впервой. Но тогда придётся рассказать Небылову, а у нас в бригаде вообще-то принято с дачниками не корешиться. Срубил, деньги получил, до свидания. Гарантия, как говорил уважаемый бич Феликс Дроздов, кончается с получением денег. А с ней кончается и всё личное. Закорешись, оставь хвост и будешь всё лето обязан давать советы, поддерживать нелепые разговоры, а то и помогать чего-нибудь отодрать или пришпандурить. Нам было не до того.

Я не хотел звать Валеру, сам, хоть было очень неудобно, опустил бревно на двух полиспастах. Откатил, заскобил, запилил лапы. Отскобил, крутанул, опять заскобил, взял Тайгу пилить корыто.

Посмотрел в сторону девицы этой надоедливой и увидел, как по дороге идёт парень лет двадцати пяти с рюкзаком и двумя сумками в руках. Он свернул на этот самый участок, девица выскочила из-за куста смородины и стала его обнимать, целовать и прижиматься. Он поставил сумки на землю... В общем, им было весело. Я, чтобы жизнь не казалась мёдом, дёрнул стартёр. Грохот и вонь от выхлопа согнали голубков, и они залезли во времянку. Ну, вот и потрахался. Нечего было волноваться. Всё решилось само собой.

Через пару минут парень вылез из времянки. Он обмотал вокруг чресл вафельное полотенце и явно намеревался принять душ. Девчонка его была похожа на бледную травинку, а сам он был похож на бледный огурец. Молодость ещё сдерживала его формы, он ещё не расплылся, был ещё похож на бычка, но ясно было, что через несколько лет главным органом его тела и главным руководителем его мыслей и действий станет огромное обвислое брюхо. Душ стоял посреди участка — четыре столбы, обмотанных толем, наверху пластмассовая бочка с водой. Папа, тесть или свёкор натаскали воды, она нагрелась, и молодёжь решила помыться. Он залез внутрь, были видны ноги до колен и макушка. Полилась вода, девчонка вышла из времянки, подошла к душу, постояла, похихикала, сказала что-то и залезла внутрь.

Я уже всё запилил и дорубал корыто топором. Некоторые всё делали пилой, но мы держали марку и дотёсывали для лучшего прилегания — совсем уж халтурить не хотелось. Эти двое поплескались, закрыли воду, но не выходили. Я видел их ноги и одну макушку. Всё было яснее ясного, конструкция была тесная и хлипкая. Она начала раскачиваться, толь ходил ходуном, вот бы порвали. У меня чуть не остановилось сердце. Топор стал невесомым, я поднял его, он вибрировал и бился в руках. Аккуратно, топор тяжёлый и острый, как бритва, это не шутка — им действительно можно было бриться, я воткнул его в какой-то чурбак и пошёл на Валерину сторону. Смотреть, как эта пара дотрахается и вылезет из душа, мне было противно и унизительно.

— Всё, — сказал я, — …дец. Давай прервёмся.

Валера воткнул топор в бревно, спросил:

— Что такое, шеф, слабину решили дать?

— Да, чёрт его знает. Давай сегодня отдохнём. Вторник ещё, а мы восьмой венец доложили. Ну, не в субботу, так в воскресенье закончим. Всё равно потом в Питер едем.