Денис Коваленко - Татуированные макароны

Больше всего на подростков подействовали не сами крики, а одно единственное, магическое слово: «милиция»…

Перебежав дорогу, Муся влетел во двор и успокоился лишь тогда, когда понял, что остался один.

Мельком взглянув на отвертку, он тут же выбросил ее и припал губами к окровавленным пальцам правой руки. От ударов отвертка погнулась, и последние удары больше ранили Мусины пальцы, чем руки его жертвы.

Как только он остыл и успокоился, он сразу же ощутил усталость и боль; боль чувствовалась по всему телу: болела голова, спина, и самое болезненное — дико щипало содранные в кровь пальцы.

— Сволочи, мало того, что левую руку о щебень содрал, теперь еще и правая ободрана… Соб-баки… Ну, и денек… Конечно, я герой, — с улыбкой заключил он, — но… но лучше бы этого ничего не было.

Однако чувство, что повел он себя как настоящий мужчина (не мужик, этого слова он терпеть не мог, а именно мужчина), грело душу и с лихвой заглушало ощущение боли и усталости.

«Так с ними со всеми нужно поступать, псами дворовыми… А собственно, что они от меня хотели?.. Какая теперь разница, чего они хотели, главное, что они получили. — Почему-то Муся нисколько не сомневался, что схлестнулся именно с теми убийцами. — А ведь могли и убить… А не убили, так и ладно, — махнув на все рукой, он решил больше не зацикливаться на подобной ерунде, но, чем больше он пытался не зацикливаться, тем больше эта ерунда и захватывала его. — Любопытно, если бы Ваня так попал, как бы он себя повел? — продолжал он размышлять, — Макс, само собой, раскидал бы их, как щенят, и даже не потрудился бы добить их. Макс у нас благородный, он лежащих не добивает… а с его силой это и не нужно. Абрамчик на ушах от них улетел бы, только бы его и видели… А если бы была возможность, он бы первый добивать кинулся, от трусости своей и кинулся бы добивать, от страха, что, не добей он их, тогда они его… От трусости вся жестокость, смелый человек не бывает жестоким, даже если он и слабее, все равно не опустится до такого… А Абрамчик трус… трус и блядь; хуже нет на земле человека, чем трусливая блядь. Он и на меня кинулся от трусости; да и на Ваню вчера по той же причине. Кто действительно достоин, чтобы его опустили, так это Абрамчик… но такие дольше всех и живут, такие миром и правят… пескарь полупримудрый… Розы он ей дарил… им розы, во-вторых, нужны, им, во-первых страсть нужна и дерзкая сила. — Муся ухмыльнулся: — Эко меня занесло… А я-то кто, трус или нет? Ну, признаюсь я сам себе: трус я или нет?.. Никогда не признаюсь. Признаюсь, что трус — соврал; не признаюсь — опять соврал… К Ване что ли зайти, его на трусость еще раз проверить… Пора уже заканчивать эту игру. Ставки сделаны. Ставок больше нет».

Дом, где жил Ваня, был как раз недалеко. Хмель развязал Мусе не только язык и руки, но и мысли. Вновь в голове его рисовалось самое невообразимое, как бы поизощреннее закрутить игру дальше, какую бы еще карту поменять, а какую сбросить. Очень хотелось ему по самые уши втянуть в эту игру Абрамчика (по расчетам Муси, тот был вполне к этому готов), не плохо было бы потянуть за язык Никаныча… Но все это завтра. Завтра.

Позвонив, Муся с минуту постоял возле Ваниной двери и собирался уже уходить, как дверь открылась. На пороге стояла Ванина мама.

— А Ваню можно? — непроходимым перегаром окатил ее Муся. К тому же, в отличие от мыслей, язык его двигался не так резво.

— Вани еще нет… Рома, ты что напился?

— Ну что вы, тетя Нина… Значит, нету… Ладно… ничего передавать не надо, я пошел, — развернувшись, как солдат при смене караула, Муся, стараясь держать осанку, стал спускаться по лестнице.

— Рома, что случилось? — с тревогой воскликнула ему вслед Ванина мама.

Не ответив, Муся вышел из подъезда.

— Господи, случилось что? Этот пьяный… Ванечка где… Лиза… — окончательно встревоженная, Ванина мама закрыла дверь.

Покинув квартиру Никаныча, Ваня спускался медленно, то и дело его качало, и ему, чтобы не упасть, приходилось хвататься за стены или же ложиться на перила. Это было настоящее бессилие, Ваня не придуривался и не рисовался.

Сколько прошло времени, пока он осилил весь путь до первого этажа, он не знал, но ему очень-очень хотелось поскорее покинуть «чрево» этого панельного девятиэтажного одноподъездного урода.

— Пятый этаж… уже пятый, — еле перебирая сухими губами, шептал Ваня. — А вот и второй, здесь лифт не предусмотрен… сейчас будет первый… и потом… потом я выйду на улицу.

Его буквально вынесло из подъезда, хватаясь пальцами за воздух, выписывая ногами замысловатые кренделя, он спикировал на лавочку.

— Я немножко полежу и пойду, — прошептал он чуть слышно, калачиком свернувшись на лавочке.

— Нет! — вдруг испуганно выдохнул он и, словно и небывало никакого бессилия, резво вскочил на землю.

Теперь он был нарочито подтянут и вышагивал вдоль улицы точь-в-точь, как в стельку пьяный мужик, ни в какую не желающий смириться с тем, что он напился.

Сколько он так прошел, он не помнил, единственное чувство, владевшее им всю дорогу, было чувство страха. Он не помнил улиц, по которым шел, не видел людей, машин, не видел домов — все было как в тумане… и дикое, граничившее с безумием чувство страха: «Все знают, кто я… Знают и молчат… и я знаю, кто я; знаю, и тоже буду молчать. Раз они все молчат, то и я буду молчать. Они молчат, потому что не хотят спугнуть меня, думают, что я не знаю, а я знаю. Они думают, что если они мне скажут прямо в глаза, кто я, то тогда я испугаюсь и покончу с собой… Я не хочу этого, я не такой. Я нормальный. Я не «голубой»… И пусть они все думают, что я «голубой», и пусть все меня жалеют и не говорят мне этого… потому что боятся…» Порой он задыхался от этих мыслей, тогда он припадал к какому-нибудь дереву или стене дома, долго так стоял и, придя в себя, вновь продолжал путь… Очнулся он лишь возле своего подъезда, и то случилось это не по его воле. Его окликнули.

— Ваня… Давно тебя уже здесь жду… Сижу вот и жду.

Вздрогнув, Ваня медленно обернулся на голос. На скамейке, закинув ногу на ногу, сидел Муся.

— Садись, Ваня, рядом, — и Муся, приглашая его сесть, похлопал ладонью по скамейке. — Садись. Поговорим… за жизнь поговорим… — Точно завороженный, Ваня сел как раз на то место, по которому Муся похлопал ладонью. Обняв Ваню, Муся продолжил: — Ну, что же ты, Ваня, пропал куда-то… мы искали тебя, волновались… да-а, я волновался. Ну расскажи мне, где ты был сегодня, что делал, чем занимался… Расскажи, а я послушаю.

— У меня сегодня бабушка умерла, — совсем по-детски, слезливо, произнес Ваня и замолчал.

— Бабушка умерла, — эхом повторил Муся. — Ты с похорон? — спросил он даже с участием.

— Нет, я от… — Ваня запнулся, — я не с похорон.