Артур Кестлер - Слепящая тьма - английский и русский параллельные тексты

Then someone in an upper story pulled a plug and the water rushed down evenly through the pipes in the walls. Внезапно на одном из верхних этажей кто-то спустил воду в уборной, и трубы заполнились клокочущим гулом. The clockwork was running down. The hammering on Rubashov's door became louder; the two men outside, who had come to arrest him, hammered alternatively and blew on their frozen hands. Часы остановились; стук стал громче; двое людей, пришедших за Рубашовым, попеременно барабанили кулаками в дверь и дыханием согревали окоченевшие пальцы. But Rubashov could not wake up, although he knew that now would follow a particularly painful scene: the three still stand by his bed and he tries to put on his dressing-gown. Но Рубашов не мог пересилить сон, хотя знал, что начинается самое страшное: они уже стояли вплотную к кровати, а он все пытался надеть халат. But the sleeve is turned inside out; he cannot manage to put his arm into it. Но рукав, как нарочно, был вывернут наизнанку, и руке не удавалось его нащупать. He strives vainly until a kind of paralysis descends on him: he cannot move, although everything depends on his getting the sleeve on in time. Рубашов сделал последнее усилие - напрасно, и на него вдруг напал столбняк: он не мог пошевелиться, с ужасом понимая, что ему необходимо - жизненно важно - вовремя найти этот проклятый рукав. This tormenting helplessness lasts a number of seconds, during which Rubashov moans and feels the cold wetness on his temples and the hammering on his door penetrates his sleep like a distant roll of drums; his arm under the pillow twitches in the feverish effort to find the sleeve of his dressing-gown; then at last he is released by the first smashing blow over the ear with the butt of the pistol. ... Бредовая беспомощность нескончаемо длилась -Рубашов стонал, метался в кровати, на висках у него выступил холодный пот, а стук в дверь слышался ему, словно приглушенная барабанная дробь; его рука дергалась под подушкой, лихорадочно нашаривая рукав халата, - и наконец сокрушительный удар по голове избавил его от мучительного кошмара. With the familiar sensation, repeated and lived through again a hundred times, of this first blow-from which his deafness dated-he usually woke up. С привычным ощущением, испытанным и пережитым сотни раз за последние годы, -ощущением удара пистолетом по уху, после чего он и стал глуховатым, - Рубашов обычно открывал глаза.

For a while he would still shiver and his hand, jammed under the pillow, would continue to strain for the dressing-gown sleeve; for, as a rule, before he was fully awake, he still had the last and worst stage to go through. It consisted of a dizzy, shapeless feeling that this awakening was the real dream and that in fact he was still lying on the damp stone floor of the dark cell, at his feet the can, next to his head the jug of water and a few crumbs of bread. ...	Однако дрожь унималась не сразу, и рука продолжала дергаться под подушкой, пытаясь найти рукав халата, потому что, прежде чем окончательно проснуться, он должен был пройти последнее испытание: уверенность, что он пробудился во сне, а наяву снова окажется в камере, на сыром и холодном каменном полу, с парашей у ног и кувшином воды да черствыми крошками хлеба в изголовье.
This time also, for a few seconds, the bemused condition held, the uncertainty whether his groping hand would touch the can or the switch of his bedside lamp.	Вот и сейчас тоскливый страх далеко не сразу отпустил Рубашова, потому что он никак не мог угадать, коснется ли его ладонь кувшина или выключателя лампы на тумбочке.
Then the light blazed on and the mist parted.	Загорелась лампа, и страх развеялся.
Rubashov breathed deeply several times and, like a convalescent, his hands folded on his breast, enjoyed the delicious feeling of freedom and safety. He dried his forehead and the bald patch on the back of his head with the sheet, and blinked up with already returning irony at the colour-print of No. 1, leader of the Party, which hung over his bed on the wall of his room-and on the walls of all the rooms next to, above or under his; on all the walls of the house, of the town, and of the enormous country for which he had fought and suffered, and which now had taken him up again in its enormous, protecting lap.	Он несколько раз глубоко вздохнул, как бы смакуя воздух свободы, вытер платком вспотевший лоб, промокнул небольшую лысину на макушке и с возвратившейся к нему иронией подмигнул цветной литографии Первого - она висела над кроватью Рубашова, так же как она неизменно висела над кроватями, буфетами или комодами во всех квартирах рубашовского дома, во всех комнатах и квартирах его города, во всех городах его необъятной родины, потребовавшей от него в свое время героических подвигов и тяжких страданий, а сейчас опять распростершей над ним необъятное крыло своего покровительства.
He was now fully awake; but the hammering on his door went on.	Теперь Рубашов проснулся окончательно - но стук в дверь слышался по-прежнему.
3	3
The two men who had come to arrest Rubashov stood outside on the dark landing and consulted each other.	Двое, которые пришли за Рубашовым, совещались на темной лестничной площадке.
The porter Vassilij, who had shown them the way upstairs, stood in the open lift doorway and panted with fear.	Дворник Василий, взятый понятым, стоял у открытых дверей лифта и хрипло, с трудом дышал от страха.
He was a thin old man; above the torn collar of the military overcoat he had thrown over his nightshirt appeared a broad red scar which gave him a scrofulous look. It was the result of a neck wound received in the Civil War, throughout which he had fought in Rubashov's Partisan regiment.	Это был худой, тщедушный старик; его задубевшую жилистую шею над разодранным воротом старой шинели, накинутой на рубаху, в которой он спал, прорезал широкий желтоватый шрам, придававший ему золотушный вид. Он был ранен на Гражданской войне, сражаясь в знаменитой рубашовской бригаде.
Later Rubashov had been ordered abroad and Vassilij had heard of him only occasionally, from the newspaper which his daughter read to him in the evenings.	Потом Рубашова послали за границу, и Василий узнавал о нем только из газет, которые вечерами читала ему дочь.

She had read to him the speeches which Rubashov made to the Congresses; they were long and difficult to understand, and Vassilij could never quite manage to find in them the tone of voice of the little bearded Partisan commander who had known such beautiful oaths that even the Holy Madonna of Kasan must have smiled at them.	Речи Рубашова на съездах партии были длинные и малопонятные, а главное, Василий не слышал в них голоса своего бородатенького командира бригады, который умел так здорово материться, что даже Казанская Божья Матерь наверняка одобрительно улыбалась на небе.
Usually Vassilij fell asleep in the middle of these speeches, but always woke up when his daughter came to the final sentences and the applause, solemnly raising her voice.	Обычно Василия смаривал шн уже к середине рубашовской речи, и просыпался он только, когда его дочь торжественно зачитывала последние фразы, неизменно покрываемые громом аплодисментов.
To every one of the ceremonial endings,	Ко всякому завершающему речь заклинанию -
"Long live the International!	"Да здравствует Партия!
Long live the Revolution, Long live No. 1", Vassilij added a heartfelt	Да здравствует Революция! Да здравствует наш вождь и учитель Первый!" - Василий от души добавлял
"Amen" under his breath, so that the daughter should not hear it; then took his jacket off, crossed himself secretly and with a bad conscience and went to bed.	"Аминь", но так, чтобы дочь не могла услышать; потом он снимал свой старый пиджак, тайком крестился и лез в постель.
Above his bed also hung a portrait of No. 1, and next to it a photograph of Rubashov as Partisan commander.	Со стены на Василия поглядывал Первый, а рядом с ним, приколотая кнопкой, висела старая пожелтевшая фотография командира бригады Николая Рубашова.
If that photograph were found, he would probably also be taken away.	Если увидят эту фотографию, его, пожалуй, тоже заберут.
It was cold, dark and very quiet on the staircase.	На лестничной площадке перед квартирой Рубашова было тихо, темно и холодно.
The younger of the two men from the Commissariat of the Interior proposed to shoot the lock of the door to pieces.	Один из работников Народного Комиссариата -тот, который был помоложе, - предложил пару раз пальнуть в замок.
Vassilij leant against the lift door; he had not had the time to put on his boots properly, and his hands trembled so much that he could not tie the laces.	Василий, в сапогах на босу ногу, бессильно прислонился к двери лифта; когда его разбудили, он так испугался, что даже не смог намотать портянки.
The elder of the two men was against shooting; the arrest had to be carried out discreetly.	Старший работник был против стрельбы: арест следовало произвести без шума.
They; both blew on their stiff hands and began again to hammer against the door; the younger banged on it with the butt of his revolver.	Они подышали на замерзшие пальцы и снова принялись ломиться в дверь, молодой стучал рукоятью пистолета.
A few floors below them a woman screamed in a piercing voice.	Где-то внизу вдруг завопила женщина.
"Tell her to shut up," said the young man to Vassilij.	"Уйми ее", - сказал молодой Василию.
"Be quiet," shouted Vassilij. "Here is Authority."	"Эй, там, - заорал Василий, - это из органов!"
The woman became quiet at once.	Крик оборвался.

Читать дальше