Нелли Шульман - Вельяминовы. Начало пути. Часть вторая. Том первый

– Не прощу себе, – пробормотал Федор Савельевич, – не прощу, что ты одна была, счастье мое. Но более всего не случится, – он поднялся, – я пойду к Борису Федоровичу. Мы повенчаемся, и ни в какой Углич ты не поедешь, – Марфа прижалась щекой к его руке.

– Федя, не надо из-за меня тебе на плаху ложиться. Хоша ты и зодчий государев, а все равно холоп монастырский, никто меня с тобой не повенчает. Если б то в Англии дело было, – она прервалась, – однако туда я теперь и не знаю, когда доберусь. Коли ты хоша одно слово обо мне скажешь, дак Годунов жизни тебя лишит.

Взглянув на посмотрел на караул стрельцов у ворот усадьбы, зодчий жестко сказал:

– Хоть бы и на плаху. Ты, Марфа, не указывай, как мне жизнью своей распоряжаться.

Зеленые глаза заискрились молниями так, что Федор даже отступил.

– Твоя жизнь, Федор, тебе не принадлежит, а только лишь Господу Богу, – она откинула голову назад, – коли ты на плаху ляжешь, от сего держава наша обеднеет. – Годунов что, – Марфа презрительно улыбнулась, – шваль худородная, временщик, а я Вельяминова. Мои предки земле Русской со времен великого князя Ярослава Владимировича служат. Я о земле своей радею и не позволю себе великого зодчего на смерть отправлять.

– Что я за мужик, коли за твой подол спрячусь! – зло ответил Федор Савельевич. «Поеду с тобой в Углич тогда. Пусть Годунов, что хочет со мной, то и делает».

– Федя, – шагнув к нему, Марфа оказалась вся в его руках, – любимый мой, не надо. Ты строить должен, а не умирать. Пожалуйста, – Марфа взглянула на него горькими глазами, и он опустил веки.

– Иди сюда, – он протянул руку, – хоть на одно мгновение последнее, Марфа, иди сюда. Дай мне тебя запомнить. Марфа обняла его: «Хотела я тебя попросить…»

– Все ради тебя сделаю, – Федор Савельевич повторил: «Все, Марфа».

– Федора моего оставь при себе, – Марфа положила голову ему на плечо. «Годунов прекословить не станет, коли ты пообещаешь, что проследишь за ним». Он кивнул: «Проводить-то тебя можно? Когда обоз ваш трогается?»

– В пятницу на рассвете, – Марфа прижалась губами к его щеке.

Хоша и лето было на дворе, но ночи стояли холодные. Кутаясь в душегрею, Марфа заглянула внутрь возка. Петенька спокойно спал, девчонки играли на полу.

– Так, – строго сказала Марфа сыну, – на Воздвиженку приходи раз в неделю. Попарься, домашних харчей поешь, за дворней присмотри, а то не ровен час, разбалуется. Ключнице я сказала, где найти тебя, коли что. Ежели конь тебе понадобится, дак отцовского жеребца бери, но проследи, чтобы его почистили хорошо. Лошадь кровная, дорогая. Водки много не пей, – покраснев, сын что-то пробурчал.

– Не будет, Марфа Федоровна, – усмехнулся Федор Савельевич, – не зарабатывает он столько, а бесплатно поить его никто не станет, дураков нет. Я за ним присмотрю, не беспокойтесь.

– Приезжай опосля Покрова, – велела Марфа, – хоша на ненадолго, семью повидаешь, – притянув к себе сына, Марфа что-то шепнула ему.

– Да зачем? – поднял бровь Федор.

– Сие на всякий случай, – коротко ответила мать. Марфа перекрестила его: «Прощайте, Федор Савельевич, спасибо, что помогаете нам».

– Марфа Федоровна, – увидев муку в серых глазах зодчего, Марфа велела вознице: «Трогай». Лизавета высунула растрепанную голову из окошка: «Приезжай, Федя!».

Обоз медленно пополз вниз по Воздвиженке, к недавно построенному Никитскому монастырю.

– Оттуда, – вздохнул Федор, – на Устретенскую улицу, и потом на дорогу Троицкую.

Над Красной площадью розовел нежный восход. Федор Савельевич потер лицо:

– Тезка, у меня сегодня дела кое-какие есть. Ты присмотри, чтобы все в порядке было, я к закату вернусь. Ты расчеты по толщине стен закончил?

– Почти, – грустно ответил парень. «Теперь, как матушка уехала, только мы с вами, Федор Савельевич, и остались. Математики, окромя нас, и не знает никто».

– Надо мне с тобой больше заниматься, – задумчиво проговорил зодчий, – года через три я тебе хочу дать что-то свое построить.

– Я справлюсь, – приосанился парень, – справлюсь, Федор Савельевич.

Мужчина положил руку ему на плечо. Федор ненадолго, на единое мгновение, прижался к нему.

Войдя в избу, он первым делом снял со стола рисунки с чертежами. Бросив взгляд в соседнюю горницу, он захлопнул дверь. Не было сил смотреть на ту лавку. Свет был хорошим. Раскладывая краски с кистями, Федор Савельевич решил, что до вечера, наверное, и закончит. Он сходил к знакомым богомазам в Спасо-Андрониковский монастырь, на Яузу. Перешучиваясь с ними, превозмогая боль внутри, зодчий собрал все, что ему могло понадобиться. Доска оказалась славная, липовая, в полтора вершка, покрытая левкасом и отшлифованная.

Краски были хорошие, на желтках, кисти тонкие. Федор Савельевич размял большие руки: «А если не получится? То не чертеж, то лицо человеческое».

Однако загрубелые, привыкшие к долоту и молотку пальцы двигались неожиданно ловко. Рисуя контур, он вспомнил ее шепот и остановился на мгновение. Вытерев рукавом рубашки лицо, Федор аккуратно закрасил поле нежно-зеленым, травяным цветом. Положено было писать ее в плате, однако зная, что никто, кроме него, сию икону не увидит, он делать этого не стал.

Бронзовые, волнистые волосы спускались на плечи. Была она в одной белой сорочке и держала на руках дитя, приникнув к нему щекой, как на иконе евангелиста Луки, что стояла в Успенском соборе Кремля. Дитя, русоволосое, сероглазое, прижималось к ней, обхватив мать за шею. Последними он написал изумрудные глаза, не опущенные долу, а глядящие прямо на него.

Федор положил икону на стол. Марфа обнимала младенца, защищая его своей рукой. Зодчий долго смотрел на нее, пока в избе не стало совсем темно, пока он уже ничего не разбирал из-за слез, переполнивших глаза.

Над заснеженной равниной на востоке едва виднелась слабая полоска восхода. Туру еще покрывал крепкий лед. Сумрачный лес подступал к берегу. Вдалеке одиноко кричала какая-то птица.

– Пусто здесь, – дозорный поежившись, запахнул меховой тулуп.

– Дома, – он кивнул на запад, – все же деревни. У нас под Москвой идешь, и церковка, а за ней другая. На холм взберешься, и видишь, что люди вокруг живут. А здесь что? – он подышал на руки.

– Смотри, – рассудительно ответил здоровый парень, – я сам ярославский. На Волге тоже сначала одна река текла, но потом народ пришел, селиться начал, дома ставить, кузницы. Батюшка мой покойный, – парень перекрестился, – хороший мастер был, и меня научил. Так и здесь станет, дай время.

– Зачем ты на большую дорогу пошел, Григорий Никитич, коли ты мастеровым был? – ехидно спросил первый парень.

– По дурости, – нехотя ответил Григорий.