Нелли Шульман - Вельяминовы. Время бури. Часть третья. Том восьмой

– Автомобиль из гаража рейхсканцелярии… – вспомнил Эйтингон, – зачем здесь нужна бронированная машина? Бревна подыхают от сибирской язвы и химических ожогов, они не бросятся на кортеж министра. Тем более, никто не выпустит их из бараков…

За опелем шел закрытый, тоже трофейный санитарный грузовик. Наум Исаакович понял, что в кузов поставили носилки с Принцессой:

– Ее транспортируют привязанной. Наверняка, ей вкатили еще дозу лекарства, на всякий случай. Не надо, чтобы она устраивала цирк, и лазила по стенам самолета, на высоте пяти километров… – лицо Берия было недовольным. Наум Исаакович шагнул вперед:

– Самолеты готовы… – было ясно, что Принцессу везут не в Москву, – профессор собрал папку. Лаврентий Павлович… – Эйтингон замялся, – может быть, вам стоит взять Кардозо с собой? Он делал лекарства, для… – Наум Исаакович покашлял. Охранники стояли поодаль, однако он не хотел называть Иосифа Виссарионовича по имени:

– Кардозо отличный врач, он может… – Берия прервал его:

– В нынешней ситуации… – он смерил Эйтингона пристальным взглядом, – такой поступок вряд ли можно назвать обдуманным, Наум Исаакович… – чуть ли ни по слогам произнес министр:

– Вы понимаете, о чем я говорю… – Эйтингон понимал.

Берия забрал папку:

– В Москве хватает квалифицированного медицинского персонала, – ледяным голосом добавил министр, – занимайтесь своими обязанностями… – из фургона выгружали носилки. Эйтингон наклонился над Принцессой. Царапины замазали йодом, подбитый глаз заплыл. Длинные ресницы девочки дрожали:

– Ее постригли, вымыли голову, пока она спала… – короткие, золотистые волосы немного завивались, на висках девочки. Принцессе надели госпитальную косынку и маленькую, смирительную рубашку. Эйтингону она показалась просто выздоравливающей:

– Словно у нее было воспаление легких, или коклюш. Если бы ни царапины, ее даже можно было бы назвать миленькой. То есть нет, – решил он, – все равно, у нее материнское лицо, хмурое. Яблочко от яблоньки недалеко падает, она исчадье бандитов, врагов Советской власти… – исчадье бандитов мирно сопело носом.

Носилки загрохотали по бетону, Эйтингон сделал шаг ко второму дугласу:

– Вы куда, Наум Исаакович, – удивился Берия, – разве я велел вам покидать полигон? Вы курируете работу данной шарашки, вы должны оставаться на рабочем месте… – Эйтингон остановился:

– Я думал, что… – Берия передал папку офицеру, в форме МГБ:

– Зря думали. Это больше не ваша забота… – техники задраивали люк второго дугласа. Берия вспомнил отправленную им из комплекса радиограмму:

– Не след его туда пускать, не след, чтобы он вообще знал об учреждении. Принцессе пойдет на пользу общество других детей. Там работают отличные специалисты, они обо всем позаботятся. Девочка оправится, подрастет, мы начнем ее использовать, для наших целей. Как и его потомство, кстати. Надеюсь, они подружатся… – Берия добавил:

– Я с вами свяжусь, из Москвы. Всего хорошего… – министр легко взбежал по трапу своего дугласа. Разогнавшись, оторвавшись от полосы, самолеты ушли на север.

2 марта

Воспитанникам Ленинградского Суворовского Пограничного Училища НКВД СССР, каждый месяц, выдавали небольшое содержание. Многим мальчикам, потерявшим отцов на войне, или круглым сиротам, деньги присылали и родственники.

На окраине Суворовского Городка, как называли в Петродворце унылые, дореволюционной постройки, казармы красного кирпича, располагался небольшой магазин. Официально гастроном находился в городском районе, за проходной училища, но старших ребят отпускали в увольнительные.

В большой спальне мальчиков пахло отутюженной формой, дешевым мылом, канцелярским клеем. Узнав, что в магазине есть писчебумажный отдел, Саша Гурвич попросил старших купить ему картон, клей и цветную бумагу. Все это можно было взять в классе, где суворовцы занимались рисованием, но Саша отличался щепетильностью.

Над всегда ровно застеленной кроватью мальчика висели выписанные от руки, каллиграфическим почерком, заветы юного пионера. Рядом ласково улыбался товарищ Сталин, в партийном френче. Другие ребята вешали на стены сохранившиеся у них фотографии погибших отцов. Саша никому не говорил о своей семье:

– Я круглый сирота, – коротко замечал мальчик, – мои родители отдали жизни за нашу советскую родину, как и миллионы других бойцов, солдат и офицеров… – воспитанников водили на экскурсию в восстанавливаемый, Большой Дворец, и возили в сам Ленинград. На уроках им говорили о мужестве и стойкости жителей города, о едином, героическом порыве, сплотившем ленинградцев:

– Жители колыбели революции выстояли перед натиском нацистских орд… – звенел голос Саши, у доски, – мудрое руководство товарища Сталина стало путеводной звездой, для защитников города на Неве… – воспитанник Гурвич получал исключительно пятерки.

В личном деле Саши, в канцелярии, родители тоже не указывались. Генерал-майор, начальник училища, хорошо помнил звонок из Москвы. С ним говорил глава министерства государственной безопасности, товарищ Берия:

– Вас познакомят с анкетой будущего воспитанника, – наставительно сказал Лаврентий Павлович, – министерство обороны предложило ему поступить в любое суворовское училище страны. Как потомственный чекист, Александр выбрал вверенное вам учебное заведение… – отец Саши, разведчик, Герой Советского Союза, погиб, выполняя задания партии и правительства. Воспитанник Гурвич не взял с собой семейный альбом, как делали многие мальчики:

– Понятно, почему, – думал начальник, – его отец был засекречен. Может быть, и мать тоже… – Саша иногда напоминал генерал-майору разоблаченного предателя и шпиона Горского:

– Но только внешне. Саша настоящий советский ребенок, плоть от плоти нашей страны. Он отличник, преуспевает по всем предметам… – преподаватели хореографии и верховой езды, тоже хвалили мальчика. На тумбочке, у кровати, Саша держал яркую грамоту: «За успехи в стрельбе». Рядом, в самодельной рамочке, стояло единственное фото, привезенное Сашей в Петродворец. Начальник видел снимок, проверяя спальни воспитанников:

– Дочь коллеги его покойного отца, дети дружат… – коллега, генерал-лейтенант Журавлев, крупный чин МГБ, писал мальчику. Начальнику училища фото напомнило снимки, виденные им ребенком, до революции, в растрепанных, пожелтевших «Нивах»:

– Тогда в журналах печатали фотографии аристократов, кровопийц, паразитирующих на трудовом народе…

Мальчик и девочка, на черном и белом пони, улыбались фотографу. Детей сняли на засыпанной песком площадке для верховой езды, рядом с барьерами препятствий. Воспитанник Гурвич, с гражданской, как говорили в училище, стрижкой, носил элегантную курточку и бриджи. Светлые волосы мальчика золотились в летнем солнце. Он ловко, непринужденно сидел в седле. Разметав по плечам белокурые локоны, девочка кокетливо сдвинула на бок черный, детский шлем всадника. Маленькая ручка уверенно держала поводья, она засунула за голенище высокого сапожка стек: