Нелли Шульман - Вельяминовы. Время бури. Часть третья. Том шестой

– Они были нашими союзниками, для них такое важно. Но надо подождать, пока оттуда уйдут американцы… – в комнатке, где он стоял, не было ни детской кроватки, не изящного комода, со столиком для пеленания. Не желая вызывать подозрений, Максимилиан не заказывал для экспериментального отделения особую мебель:

– Я не хочу ненужных вопросов. У меня гостиница, а не госпиталь… – врачи уверили его, что детей можно отлично устроить и в плексигласовых ящиках, обычно использовавшихся для хранения инструментов и лекарств:

– В любом случае, партайгеноссе, – заметил на совещании начальник, – мы предпочитаем не держать ребенка в отдалении от матери. Понятно, что после завершения кормления женщину… – он повел рукой, – в общем, она больше не понадобится, но в первый год младенцу необходима ее близость и материнское молоко… – увидев родившегося ребенка, Максимилиан едва ни отдал распоряжении о его немедленном уничтожении.

Он склонился над ящиком, внимательно рассматривая спящего младенца:

– Первый ребенок программы «Феникс», и, как говорят русские, первый блин комом. Почти три года мы пытались достичь беременности у кого-то из участниц. Наконец, достигли, но проклятая баба нас подвела… – Максимилиан был уверен, что виновата женщина:

– У докторов не было возможности собрать полные сведения о ее здоровье, о здоровье ее семьи. Эти сволочи, в Равенсбрюке, знали, что готовится ликвидация заключенных. Они врали напропалую, чтобы их отобрали для программы и дали возможность выжить… – в отделении содержались только арийки:

– За это можно быть спокойным. С документацией при аресте в рейхе все обстояло в порядке. Но, сажая их за уголовные преступления или запрещенную религиозную деятельность, никто не интересовался историей заболеваний, в семье… – ребенка можно было бы умертвить только из-за пола. Девочка им была ни к чему.

Сзади раздался тихий голос заведующего отделением:

– Вообще этот дефект легко устраняется, простой операцией. Степень уродства небольшая, ребенок берет бутылку, но матери его еще не показывали. Вмешательство обычно проводят, когда младенец достигает шести месяцев… – Максимилиан подумал о сестре:

– Вдруг что-то пойдет не так, вдруг у Эммы не окажется молока. Нам нужна кормящая женщина, на всякий случай. Потом мы избавимся и от нее, и от ребенка… – сцепив длинные пальцы, он похрустел костяшками:

– Разумеется, никаких вмешательств мы проводить не будем. Но пока отдайте ребенка матери, пусть лежат вместе. Надеюсь, она ничего не подозревает о… – Макс поднял бровь. Заведующий даже побледнел:

– Что вы, партайгеноссе! Участницы понятия не имеют, в каком проекте они задействованы. Это высшая тайна рейха, мы бережно храним ее и будем хранить… – Максимилиан сбросил на руки врачу белый халат:

– Очень хорошо. Я предпочитаю, чтобы женщина пока кормила, на случай, если у моей сестры начнутся затруднения… – врач кивнул:

– Верное решение, партайгеноссе. Учитывая опыт предыдущих родов графини фон Рабе, нам надо себя обезопасить. Ваша сестра может плохо себя почувствовать, с точки зрения психики, так сказать… – Макс тоже опасался такого исхода:

– Ничего, даже если у нее не будет молока, младенца выкормят. Я всегда позабочусь об Эмме, о своих племянниках. У меня нет никого, ближе них… – он вдохнул запах дезинфекции и талька:

– Никого нет ближе. У 1103 был ее русский, брат Мухи, но летчик давно гниет в могиле. Она пишет детские книжки, в Норвегии она преподавала какому-то деревенскому мальчишке. Даже у нее есть какие-то чувства, есть сердце… – в дверь, робко, поскреблись. Второй врач покашлял:

– Партайгеноссе фон Рабе, звонили из комплекса. Фрау Эмма себя плохо почувствовала, на прогулке. Кажется, у нее начались схватки… – Макс посмотрел на часы:

– Ладно, проклятая упрямица никуда не убежит, я ее потом навещу. Эмма важнее… – обернувшись к врачу, он приказал:

– Готовьте палату для графини, я сейчас ее привезу… – девочка в ящике захныкала, сморщив уродливое личико. Макс, не оглядываясь, вышел в коридор.

На тонком пальце поблескивало кольцо, тусклого металла.

Констанца прислонилась лбом к прохладному, влажному стеклу. Местность напомнила ей плоскогорье, вокруг озера Мьесен. Она рассматривала очертания далеких гор, на горизонте:

– Только здесь более влажные зимы, рядом океан. Озеро Мьесен находилось выше над уровнем моря, в глубине континента… – Констанца знала, куда ее привезли. Ей не требовался атлас, или карта:

– Отец, наверное, обрадовался бы, что я разбираюсь в географии… – пришло ей в голову, – Стивен говорил, что папа с ним занимался, почти каждый день. То есть, когда он был в Лондоне, а не в экспедиции… – рыжие ресницы слегка, дрогнули:

– Все не больше, чем эмоции… – Констанца провела пальцем по стеклу, – ты не можешь помнить ни отца, ни матери. Тебе был год, когда они покинули Англию. Они оба давно мертвы… – она только, смутно, помнила ласковый голос:

– To see the fine lady upon the white horse… – запахло опилками, ароматным сеном. Детская ручка, смело, протянулась вперед:

– Это белая лошадь, мама… – второй голос, тоже женский, ахнул:

– Джоанна, ей еще года не исполнилось, а она так хорошо говорит… – Констанца, мимолетно, улыбнулась:

– Ложная память. Стивен там был, он мне все рассказал. Я повернулась к тете Элизабет и отчеканила: «Меня зовут Констанца». Мне было одиннадцать месяцев… – она прислонилась щекой к окну.

Стекла здесь стояли пуленепробиваемые, как в Пенемюнде. Электричество в коттедж подавалось централизованно. Ночью Констанце разрешали только термос с кофе. Молчаливые солдаты, два раза в день, обыскивали почти голые, унылые комнаты.

Присев на подоконник, взглянув в глаза Эйнштейна, Констанца нашарила зажигалку. Курить ей позволяли. Двери комнат снабдили глазками. В передней постоянно находился охранник:

– Солдат возвращается на пост, только когда он приходит… – Констанца вдохнула дым виргинского табака, – не думай о нем, он труп, как и все остальные, вокруг. Брат Степана тоже мертвец. Степан жив, я знаю. Он прилетит за мной. Пока мы вместе, смерти нет… – вкрадчивый, тихий голос зашелестел в ухе:

– Но вы не вместе, давно не вместе. Ты понимаешь, о чем я… – пепел упал на деревянные, не прикрытые ковром половицы. Констанца заставила руку не дрожать:

– Это насилие, как в Дахау, как в Пенемюнде. Моей вины здесь нет… – голос усмехнулся:

– Один раз ты решила, что не можешь жить дальше. Сейчас ты боишься, ты давно могла бы поставить точку. Тебе выдают чулки, ты знаешь, как это делать… – Констанца потрясла головой:

– Опять эмоции. Никаких голосов не существует, это обман психики. Мне хочется с кем-то поговорить, хочется увидеть брата или Степана. Хочется вырваться отсюда… – Эйнштейн, на портрете, разомкнул руки. Констанца услышала пожилой, надтреснутый голос: