Нелли Шульман - Вельяминовы. Время бури. Часть третья. Том пятый

– Надо придумать что-то с документами, – напомнил себе Питер, – дизель идет в Комсомольск-на-Амуре, большой город. Оттуда поезда отправляются в Хабаровск, где, тем более, нельзя показываться без паспорта. Без бумажки, ты букашка, как говорят русские. Надо найти какого-нибудь шофера, попроситься в кабину. Здесь есть автомобильная дорога, хоть и разбитая вдребезги. Но сейчас зима. Мы, хотя бы, не завязнем в грязи… – шоссе тоже вело в Комсомольск-на-Амуре:

– Я не покойный Волк. Он бы нашел знакомцев, или подельников, о нем бы позаботились. Я говорю с акцентом. Уголовники могут подумать, что я из Прибалтики, что я бежал из лагерей. Какой им резон мне помогать… – на него повеяло свежим, таежным запахом хвои и снега.

Подняв глаза, Питер встретился взглядом с заросшим до глаз, полуседой бородой, пожилым мужиком, в старом тулупе:

– Свободно здесь… – посетитель держал деревянный, плохо оструганный поднос, с алюминиевым чайником и пустым стаканом:

– Даже сахар не взял, – подумал Питер, – кажется, у него с деньгами еще хуже, чем у меня… – он вежливо поднялся:

– Пожалуйста… – Питер постарался произнести слово без акцента. Недоверчиво посмотрев на него, мужик опустился на лавку. Расстегнув тулуп, налив чаю, он что-то пробормотал, себе под нос. Питер заметил у него на шее, под ватником, бечевку:

– Крест он, что ли, носит? Ерунда, здесь не Украина, не Прибалтика, здесь нет верующих… – он подвинул соседу грубое блюдце, с кусками сахара:

– Приятного аппетита, угощайтесь, пожалуйста… – мужик, шумно, хлебал из блюдечка чай:

– Оттаяло нутро, – наконец, сказал он, – сахар казенный ты сам ешь, мил человек… – пошарив за пазухой, мужик извлек сверток, в холщовом платке:

– Соты не замерзли, – он развернул тряпицу, – домашний мед, таежный. Пирогами угощайся, хозяйка моя вчерашним днем пекла. С рыбой, с капустой, с черемухой… – серые глаза, внимательно, оглядели Питера: «Звать-то тебя, как?».

– Петр Михайлович… – в пироге оказался соленый, вкусный лосось. Питер протянул соседу руку:

– Будем знакомы. Может быть, взять еще… – он кивнул на стопку, – ради встречи… – мужик покачал головой:

– Не пью я, мил человек. Иваном Григорьевичем меня зовут, Князев по фамилии… – он поскреб в бороде, – давай-ка мы еще чайничек закажем, с медком и пирогами. Там, глядишь, и метель стихнет, к вечеру… – дожевав ржаной пирог, Питер кивнул: «Хорошо».

На бревенчатой стене баньки, среди янтарных капель смолы, Иван Григорьевич развесил сухие, пахучие березовые веники. Избушка, срубленная по-черному, стояла у ограды крепкого дома Князевых, на расчищенном пятачке, у быстрой, бурлящей по камням реки. Подъезжая к участку, по прорубленному в тайге зимнику, Князев указал на поросшие соснами склоны, обступившие узкую долину:

– Сихотэ-Алинь, Петр Михайлович. Здесь у нас и тигры еще водятся, и волки… – оказалось, что в Тумнин Князев приехал за мукой. Он махнул на восток, в сторону Татарского пролива:

– В Гроссевичах магазина нет. Раньше был, и мельница работала, а потом… – Князев не закончил:

– В общем, я сдаю мед, в здешнюю потребкооперацию, привожу меха, мясо… – сани мягко тронулись с места, – называюсь, охотник-промысловик…

Под ватником и рубашкой, деревенского холста, Иван Григорьевич, действительно, носил деревянный крестик, на бечевке, которую Князев, на старинный манер, называл снурком.

Князев не интересовался у Питера, кто он такой и как попал в тайгу. Они вместе грузили в сани дерюжные мешки с мукой:

– Потом мне все расскажешь, у нас впереди дня два дороги. Переночуем под санями, я тебя научу разводить сибирский костер… – сибирский костер Питера учила разводить миссис Анна, в Шотландии. Увидев его флягу и нож, Князев упер в стрелку крепкий палец, с каемкой муки, под ногтем:

– Вещи хорошие, матка в тайге всегда пригождается. Был у нас такой офицер… – Князев смешался, – то есть ученый, Арсеньев. Я у него служил в проводниках, мальчишкой, мы весь край исходили. Он удивился, что я матку знаю, а я ему сказал, что знание это от отцов и дедов наших. В школу я не бегал, не завели у нас школ… – Питер повторял себе, что наткнулся на однофамильца миссис Лизы:

– Это распространенная фамилия. Всю семью Лизы вырезал Горский, в Зерентуе. Иван Григорьевич с Дальнего Востока, он не имеет никакого отношения к Лизе… – налив Питеру таежного чая, на травах, Князев закинул сильные руки за голову:

– Попарились мы с тобой хорошо, но в снег я тебя правильно не пустил. После болезни надо себя поберечь. Лучше после баньки чайку выпить, с медом… – на чистом столе предбанника стояло лукошко с сотами. Иван Григорьевич и его жена, пожилая, седая женщина, держали пасеку, в курятнике квохтала птица. По участку бегала пара отличных, охотничьих лаек. Князев бросил собакам освежеванные тушки убитых по дороге белок:

– Зверь к нам не подойдет. Он знают, что здесь испокон веков люди живут… – заметив удивление в глазах Питера. Иван Григорьевич, коротко, добавил:

– Займище Князевых на всех картах было указано. Земля… – он помолчал, – земля государственная, то есть колхозная, а нам выделили приусадебный участок… – в сарае Князевых стоял ткацкий стан, прошлого века, и ручная маслобойка. Иван Григорьевич взял бутылку кедрового масла в баню:

– Первое средство от всяких недугов… – растирая Питера, он ничего не сказал о его шрамах:

– Но он все видел, как видел мой крестик… – Питер покосился на хозяина, – он в красном углу, как это русские называют, держит иконы. Он слышит мой акцент, но тоже ничего не спрашивает… – Иван Григорьевич не только не пил, но и не курил:

– Предки мои староверами были, – объяснил Князев, – такое от них пошло. Они в здешних краях обретаются со времен атамана Хабарова… – за чаем с медом Князев немного рассказал Питеру об истории семьи:

– Ты кури, если хочешь, – разрешил он, – молодежь сейчас без табака не может. Как шла война, я часто ездил в Хабаровск, обучать снайперов…

Ивана Григорьевича не взяли в армию по возрасту, детей у Князевых не было, но опытного охотника попросили заниматься с новобранцами. Питер помотал еще влажной головой:

– Не буду, Иван Григорьевич, потерплю… – пахло травами и смолой, гудели дрова в старинной, сложенной из речного камня печи:

– Дело хорошее, Петр Михайлович… – смешливо сказал Князев, – а парни, солдаты, все бегали с папиросами. На японскую я не попал, подростком был, а первую войну всю прошел, пока меня подчистую не списали, по ранению… – он показал Питеру старый шрам, на пояснице:

– Но я и в окопах не курил, и потом, как вернулся, как с хозяйкой своей… – он опять оборвал себя. Питер вздохнул: