Нелли Шульман - Вельяминовы. Время бури. Часть третья. Том третий

– Она с Констанцей и Тони возилась, любила помогать, с детьми… – темные, раскосые глаза женщины покраснели и припухли. Она держала легкую, теплую, подбитую овчиной куртку:

– Я его одежду в порядок привела, дядя Николас. Но провизии Мишель не нес, только в кармане я нашла следы сахара… – Ворон буркнул:

– Могла и бы со мной поделиться, следами. Он пока в себя не пришел, в забытье лежит. Очнется, все ему и отдашь… – куртка, роба и ботинки с грохотом свалились на пол кухоньки:

– Я не могу, не могу… – помотав темноволосой, немного поседевшей головой, Лаура выскочила во двор дома:

– Никогда не смогу, дядя Николас… – донеслось до него. Ворон выбил из трубки табак, в почти потухший костер:

– Капитан, – сочно сказал он, – офицер. Женщина, она и есть женщина, то есть дура, как Джоанна покойная. Она тоже в мужские дела полезла, и поплатилась… – чертыхнувшись, Ворон поднял с каменного пола вещи племянника.

Лаура нашла уединенное место, в рощице искривленных, чахлых берез, спускающейся к поросшим влажным мхом камням, на берегу озера. Многие источники в долине были такими горячими, что от воды поднимался пар:

– Зимой в них купаться хорошо, – сказал ей Ворон, – словно на курорте в Спа, или в Баден-Бадене… – Лаура предполагала, что дядя Николас, подростком, успел пожить во всех дорогих отелях Европы:

– И не только в отелях… – устроившись на скале, она обхватила колени руками, – у бабушки Мирьям были квартиры в Париже и Лондоне, вилла в Остенде, вилла в Ницце… – отец подмигивал Лауре:

– Я помню барона Гинцбурга. Я тогда мальчишкой был, восемнадцатилетним, учился на втором курсе Кембриджа. Бабушка Мирьям благотворительный бал устроила, по случаю Пурима. Ее, так сказать, сердечный друг… – Джованни перешел на французский язык, – еле на ногах стоял, ему восьмой десяток шел. Она была свежа, словно тридцатилетняя женщина, хотя ей год оставался, до семидесяти лет. Танцевала, пила шампанское. Она и со мной, кстати, вальсировала… – отец усмехнулся:

– Ты ее не знала, она в год начала первой войны скончалась. Дождалась внука, проводила сына в очередную экспедицию, на поминальной службе по бабушке Марте посидела, слезы не проронив… – отец смотрел вдаль:

– Бабушка Мирьям в Ницце умерла, летом четырнадцатого года. Над морем сияли звезды, а она в кресле раскинулась. Патефон играл, «Лунный свет», Дебюсси. Она успела шампанское допить, и ушла, мгновенно. Смерть праведника, как евреи говорят… – босые ноги Лауры стыли в мелкой, прозрачной воде:

– Это озеро с простой водой, не целебной… – вдали плескала рыба, – зачем я сейчас о таком думаю, зачем бабушку Мирьям вспоминаю… – Лаура знала, зачем:

– Она в семьдесят выглядела тридцатилетней, а я… – превозмогая отвращение, Лаура наклонилась. Она привыкла к своему отражению, но, все равно, избегала зеркал. На лице, казалось, жили только темные, наполненные печалью глаза. Остальное слилось в массу шрамов, начиная с самого первого:

– Фон Рабе мне в Лионе кислоту на щеку вылил… – Лаура сжала руку в кулак, – потом шрам иссекали, щеку резали, зашивали. Резали опять, потом взялись за губы… – ей не хотелось больше смотреть на воду.

Легкий ветерок гнал от дымящейся вершины вулкана белые облачка:

– Дядя Николас не говорит, поднимался ли он на южный хребет, – пришло в голове Лауре, – хотя поднимался, конечно. Он исследователь, а за хребтом полюс лежит… – она подумала, что в горах могут найтись пещеры:

– Надо бежать, спрятаться. Мишель не знает, что я выдала рандеву, в форте де Жу. Он понятия не имеет, что со мной делал фон Рабе… – Лаура испугалась:

– Фон Рабе, наверняка, ему все рассказал, просто, чтобы Мишелю стало больнее. Мишель не поверил, но ведь это правда… – правдой был и лагерный бордель, в Нойенгамме, и сверток, вынесенный Эммой из барака.

– Ребенок жил, пусть и немного… – Лаура слышала тонкий, слабый крик, – я его убила, задушила, собственными руками. И потом, тоже руками… – она едва сдержала тошноту, – а это мог быть сын Мишеля. Мы говорили, что после войны у нас появится много детей… – Лауре хотелось завыть. Сглотнув, найдя в кармане платья кисет, она оторвала кусок сухого табачного листа. Ворон снабдил ее кремнем и кресалом:

– Так удобнее, – хмыкнул старик, – зажигалки со спичками не всегда надежны… – Лаура вспомнила:

– Папа рассказывал, что на первой войне зажигалки из стреляных гильз делали… – она курила, подрагивающей рукой:

– Я не имею права бежать, исчезать. Я должна вернуться к папе, он совсем один. Я должна найти Йошикуни, пусть он меня и испугается… – в лагерном госпитале, у Лауры невыносимо чесалось лицо. Доктора следили за процессом лечения. Иногда Лауре разрешали раздирать щеки ногтями. Врачи педантично заносили в тетради результаты:

– Но иногда мне сковывали руки за спиной… – Лаура помотала головой:

– Я просила врачей снять наручники, просила почесать мне лицо, а они отказывали… – в сердце поселилась похожая, раздирающая боль:

– Я не имею права скрываться… – Лаура выбросила обжигающий пальцы окурок, – Мишель, наверняка, бежал от нацистов. Он все мне расскажет, и надо уходить отсюда. Погоня может быть рядом. Уходить поодиночке. После такого, он не захочет со мной жить… – Лаура дернула искалеченной щекой:

– Я ничего не скрою от Мишеля. Как тогда, перед венчанием. Пусть он решает, как быть дальше… – выпрямив спину, Лаура пошла к дому Ворона, на невысоком, зеленеющем пригорке.

Вокруг него витал тонкий аромат сухой травы.

Мишель, осторожно, пошевелил пальцами:

– Я упал, на горном склоне. Вдали росла зелень, я слышал крики птиц, было тепло… – сейчас ему тоже было тепло. Подвигав левой рукой, он поморщился:

– Еще болит. Но меня вымыли, перевязали… – он изучил бинты:

– Это вовсе не бинты, а грубый холст. Лежу я на циновке… – высушенную траву сплели в прочную подстилку. Он провел ладонью по теплой поверхности:

– Лежанку сделали. Меня нашли, какие-то люди… – он аккуратно открыл глаза. Потолок в хижине оказался низким, бревенчатым. Стены тоже срубили из дерева:

– Пол здесь тоже настелили… – Мишель присмотрелся, – что за чушь, в Антарктиде не растут деревья. Вряд ли подобравшая меня экспедиция успела вернуться в Патагонию… – Мишель понимал, что экспедиция не построила бы хижину из несуществующих в Антарктиде бревен:

– Но это не могут быть немцы, – успокоил он себя, – немцы бы возвели такие конструкции, как на севере, в Новой Швабии… – Мишель много раз слышал название оазиса от охранников:

– Мне ничего не говорили, но понятно, что, для отопления базы, они использовали подземные источники горячей воды… – поискав глазами, он не обнаружил в небольшой комнатке очага: