Нелли Шульман - Вельяминовы. Время бури. Часть вторая. Том второй

– Я не собираюсь вам ничего запрещать, господин кюре… – тонкие губы искривились.

– Вот и славно, – коротко ответил Виллем. Он заставил себя улыбнуться:

– Будем собираться, мои милые. Навестим Льеж. Это формальность, бояться нечего… – Макс посмотрел на часы. Он хотел отправить детей и соученика, под охраной, в город, как следует, обыскать приют, и заняться окрестными лесами. Фон Рабе намеревался найти Монаха, чего бы это ни стоило.

К поперечной балке подвесили фонарь, с тускло горящими свечами. Нары уходили вверх, тремя ярусами, упираясь в перекрытие, с прорезанным откидным люком. На дно шахты вела приставная лестница. Сейчас люк закрыли, стремянку сложили, унеся в угол. Пыхтела старомодная, чугунная печурка.

Обживая шахту, они пробили вентиляционную штольню, иначе на глубине в два десятка метров, можно было бы задохнуться. В начале прошлого века шахтерам не требовались теплые рабочие места. Днем, даже зимой, они разогревались, рубя уголь, а на ночь здесь никто не оставался. Монах строго запретил пользоваться печурками днем. Немецкие патрули могли заметить дым, над верхушками деревьев. Дежурные разжигали огонь по ночам, когда отряды уходили на акции:

– Нас здесь полсотни… – Гольдберг сидел за крепким, на совесть сколоченным столом, – за день, пока мы спим, воздух не остывает. Маленькая не замерзнет… – угля в узких, боковых ходах хватало для печурки и кухни. Они готовили еду в каменном очаге, растапливая снег в старых, прошлого века котелках. Летом и осенью с водой было хуже. Неподалеку от шахты бил родник, приходилось использовать фляги. Душа здесь, конечно, было никак не завести. Бойцы мылись, и стирали одежду, навещая родных, в округе.

– Я в Льеже последний раз мылся… – Гольдберг велел себе не вспоминать ласковые, маленькие руки, тихий смех:

– У тебя и волос почти нет, мыть нечего… – она поцеловала его в лоб:

– Я тебя вытру, и ложись. Я пока все постираю, к вечеру высохнет… – он покосился на нары. Маргарита спала, обнимая Гамена, под немецкой шинелью, со споротыми нашивками. Гольдберг не мог видеть свастику, и всегда сдирал знаки различия, с трофейного обмундирования. Табачный дым реял над столом, Монах потушил самокрутку в пепельнице, сделанной из стреляной гильзы:

– Сокращаем курение, здесь ребенок… – он тяжело вздохнул: «Детям табачный дым вреден». Гамен примчался к шахте после обеда. Днем они выставляли дозорных, на искусно сделанной платформе, в ветвях большой сосны, неподалеку. Собака заплясала на снегу, один из юношей спустился вниз. Гольдберга разбудили, подав записку, от доктора Лануа.

Монах обычно не ругался. Эмиль вырос в Брюсселе, и валлонского диалекта не знал, но живя рядом с шахтерами, нахватался местных словечек. Ребята еще дремали. Буркнув что-то себе под нос, протерев очки, он перечитал знакомый, разборчивый почерк коллеги. Эмиль не хотел думать, о том, что могло случиться в Льеже. Он был уверен, что Элиза избавилась от передатчика, при аресте, что она ничего не скажет:

– Надо послать человека в Льеж. Пусть тамошние ребята найдут ходы в тюрьму. Хотя после нашего взрыва охрану сменили, усилили… – доктор Лануа, торопясь, дописал, что детей из приюта тоже увезли в Льеж, в сопровождении отца Виллема.

– Пусть они проверяют документы, – мрачно сказал Гольдберг ребятам, – ничего они не найдут. И отец Виллем никогда детей не оставит… – коллега добавил, что в поселок приехал оберштурмбанфюрер фон Рабе, а комендант Барбье пока не появлялся.

Кроме кодов, для работы с Лондоном, Элиза знала шифры, которыми пользовались люди, отправляющие письма из Берлина. Эмиль напомнил себе:

– Она ничего не скажет. Но, даже если скажет, то, ни она, ни я, понятия не имеем, от кого приходят письма… – мысль о ребенке он загнал куда-то совсем далеко, и велел ей пока не появляться. Иначе Эмиль, взяв оружие, отправился бы в Льеж, что было равно самоубийству.

Он, все равно, ненавидел себя за то, что сидит в теплой штольне, пьет слабый кофе, и курит домашний табак, с делянок месье Верне. Длинные, сильные пальцы хирурга размеренно постукивали по столу. Гольдберг сам пошел навстречу доктору Лануа, предполагая, что с приездом бонзы, из СС, в лесу появится еще больше патрулей. Монах был особо осторожен:

– Эстер рассказывала о фон Рабе… – он ступал по легкому снегу, – описывала его… – к подошвам сапог прибили куски выделанных, коровьих шкур. Месье Верне хохотнул:

– Трюк старый. Мой папаша так делал, когда в лесах деда месье барона охотился, упокой душу праведника Иисус и все святые… – старик перекрестился:

– Дед месье барона велел егерям на поражение стрелять, если в лесу браконьеров находили… – лес, вокруг Мон-Сен-Мартена до сих пор, принадлежал де ла Маркам, на полсотни километров, вокруг:

– То есть теперь рейху… – Гольдберг отвел рукой заснеженную ветку, вспорхнула птица, он замер, – Барбье устроил лесопилку, для нужд шахт. Но заключенных он сюда не пускает, и далеко углубляться не решается. Правильно делает… – ребята Монаха отлично стреляли. По лесу были разбросаны платформы для снайперов. Дорога здесь проложили одну, ведущую к Ботранжу. На склоне горы до войны стояла гостиница, для туристов:

– Я и сам в отеле ночевал… – Эмиль пошел дальше, – там лыжи напрокат выдавали. И о чем я только думаю… – прошлого коменданта Гольдберг подстрелил на северном, льежском шоссе. Майор ехал домой, в заслуженный отпуск. Теперь туда соваться было опасно. Барбье поставил на дороге посты эсэсовцев. Охранники прочесывали лес, по обеим сторонам дороги. Новый комендант ездил с машиной сопровождения. Гольдбергу, отчаянно хотелось курить, но в сумерках огонек был бы слишком заметен. Об Элизе и ребенке он себе думать запретил. Вместо этого Эмиль хмыкнул:

– Судя по всему, прадед Элизы и Виллема, был отъявленным мерзавцем. Эксплуатировал шахтеров, как мог. Даже непонятно, в кого его сын таким вырос, внук… – Гольдберг читал старые истории болезни, в архиве. В рудничном госпитале ничего не выбрасывали. Доктор Лануа, наставительно, говорил:

– С десяток диссертаций по этим историям защитили, и еще защитят… – Эмиль, рассеянно, вспомнил, что и сам хотел заняться диссертацией, по оперативной травматологии:

– У шахтеров часто переломы случаются. Сын того Виллема в шахте покалечился, а его отец погиб. Перелом позвоночника, и сейчас подобное человека инвалидом делает… – сына старого барона лечил профессор Кардозо, в то время, лучший хирург Европы:

– Он сюда каждый год приезжал, они семьями дружили… – Эмиль остановился, – а отец Кардозо был первым кандидатом на получение Нобелевской премии. Только он умер, не успел… – о нынешнем профессоре Кардозо тоже думать не хотелось: