Нелли Шульман - Вельяминовы. Время бури

Католическая церковь Девы Марии Розарии не пострадала при налете люфтваффе на Роттердам. В тихой воде канала отражался бежевый, готический шпиль. Вечер выдался ясный, размеренно бил колокол, из высоких дверей тянуло ладаном. Служба закончилась, доминиканцы убирали в притворах. Монах, с метлой, косился на хорошенькую, хрупкую девушку, в простом костюме, с золотистым, пышным узлом волос.

В церкви, на стенах, развесили дельфтские панно, с изображениями четырнадцати стояний Крестного Пути. Дрожали огоньки свечей, девушка медленно обходила храм, становясь на колени перед каждой скульптурой. Монах видел, что она плачет.

– Она не в трауре… – размышлял доминиканец, – никого не теряла. Но сейчас депортации начались… – монах перекрестился:

– Господи, помоги несчастным, защити их. Накажи тех, кто занимается гонениями на беззащитных людей… – девушка всхлипнула, узкая спина задергалась. Элиза смотрела на восьмое стояние. Иисус утешал плачущих женщин. В сумочке Элиза носила старые, времен монастырской школы четки. Розарий освятил покойный папа римский, когда Элиза, подростком, приезжала на аудиенцию к его святейшеству, с родителями и братом. Она перебирала бусины, тонкими пальцами:

– Поклоняемся Тебе, Христе, и благословляем Тебя, Все: Ибо Ты святым крестом Своим искупил мир. И шло за Ним великое множество народа и женщин, которые плакали и рыдали о Нем. Иисус, обратившись к ним, сказал: дщери Иерусалимские, не плачьте обо Мне, но плачьте о себе и о детях ваших. Приходят дни, в которые скажут: блаженны неплодные, и утробы не родившие, и сосцы не питавшие… – Элиза разрыдалась:

– Господь прав, прав. Пришли такие дни. Но я не могу, не могу… – она обернулась на пустые кабинки, для исповеди:

– Исповедь утром. Но я знаю, что скажет священник… – горячий воск падал на руку, блузка промокла от слез. Подняв голову, она взглянула на Иисуса:

– Лучше умереть бездетным, нежели иметь детей нечестивых… – сунув руку в рот, Элиза прикусила пальцы зубами, до крови:

– Он виновен в смерти папы и мамы. Он предал месье Эмиля, предал Эстер, ее брата… – Эстер рассказала ей о встрече в квартире, на Плантаж Керклаан. Элиза устало кивнула:

– Он тогда сделал вид, что ключи потерял. Забрал мою связку, меня в ресторан отправил, с детьми. Я удивилась… – губы женщины дернулись, – подобное не в его привычках. Впрочем, – Элиза помолчала, – ты знаешь.

Эстер только вздохнула.

– Он не хотел, чтобы я неожиданно домой вернулась… – Элиза раскачивалась, сдерживая дрожь, вспоминая холодные, голубые глаза немца, Максимилиана фон Рабе:

– Он бы арестовал Меира, и Эстер арестовал. И Джон здесь тогда был. Если бы ни дорогой друг, никто бы из них не спасся… – Элиза не знала, от кого приходят письма из Берлина.

Конверты были помечены абонентским ящиком, на них стояли пригородные штампы, из Потсдама. Он писал о погоде, о футбольных матчах, о новых выставках, концертах и фильмах, о катании на лодке, парке Груневальд, и берлинских ресторанах. Почерка менялись, их было несколько. Иногда письма печатались на машинке. Он подписывался дорогим другом:

– Твой дорогой друг… – прошептала Элиза, – Эстер знает, кто это, но мне не говорит… – Элиза не обижалась. Эстер давно, неожиданно смешливо, заметила:

– Царь Соломон был прав. Обилие информации опасно. Он, конечно, более изящно выразился… – Эстер, твердо, взглянула на Элизу:

– Если кого-то из нас арестуют, если гестаповцы узнают о дорогом друге, мы поставим под удар не только его, но и большую сеть, Элиза… – девушка поднялась с колен:

– Надо сообщить, в Блетчли-парк, что передатчик провален, что нельзя верить сеансам. Эстер не скоро до Варшавы доберется. А как сообщить… – она помотала головой:

– И что мне делать… – Элиза коснулась живота:

– Такое грех, страшный грех. Я буду гореть в аду, вечно… – она сглотнула:

– Ничем подобное не искупить. Но я не хочу… не могу рожать дитя человека, убившего моих родителей… – она оставила свечу под майоликой, где Иисус утешал плачущих женщин.

Элиза вышла на ступени церкви. Закат освещал золотую воду в канале. На горизонте, над крышами, поднимались фабричные трубы. Она смотрела на прохожих, на редкие машины, на открытый бар и табачную лавку:

– Каждая третья выпивка за счет заведения. Тотализатор, футбол, боксерские матчи… – Элиза вспомнила:

– Апостол Павел говорил, в Послании к Евреям: «Вы еще не до крови сражались, подвизаясь против греха». Не до крови… – она вскинула голову:

– Эстер давно борется с Гитлером. Все только начинается, нельзя оставаться в стороне… – по пути обратно в Спанген, она думала, что церковь не прощает подобного:

– Иисус не прощает, дева Мария… – Элиза остановилась на углу:

– Бабушка и дедушка вели святую, беспорочную жизнь, их канонизируют. Знали бы они, что я… – тошнота подступила к горлу. Элиза не хотела размышлять о муже, но в голове звучал его надменный голос. В Харбине Давид часто приглашал к обеду японских коллег, иногда даже не предупреждая Элизу о гостях. Он звонил из лаборатории, за час до появления дома:

– Я приведу пару друзей, милая. Надеюсь, что ты постараешься. Японцы привередливые люди… – Элиза прислонилась к стене.

Она вспомнила стеклышки пенсне, едва заметные усики, вежливый поклон:

– Полковник Исии. Рад встрече, мадам, – военный поцеловал ей руку, – сенсей много о вас рассказывал… – Элиза подозревала, что вряд ли коллеги Давида знают, как зовут жену профессора, но японец, как светский человек, соблюдал условности. После обеда она принесла кофе в кабинет мужа, где пахло хорошими сигарами:

– Станции утешения… – Элиза заставляла себя переставлять ноги, – Исии говорил, что японская армия использует китаянок, для обслуживания нужд солдат. Он так выражался. А он… Давид, заметил, что материал дешев, и его много. Он сказал такое, о женщинах. Напомнил, что можно не тратить деньги на процедуру, а заменить работниц… – Элиза тогда не стала ничего обсуждать с мужем. Профессор Кардозо считал подобные операции рутинным, медицинским вмешательством. Муж пожимал плечами:

– В прошлом веке за такое врачей судили, и сажали в тюрьму. Медицина развивается, меняется общество, незачем цепляться… – он бросил взгляд на крестик Элизы, – за устаревшие, косные догматы религии… – она и не помнила, как добралась до квартиры.

Элиза держалась за перила, не в силах позвонить в дверь:

– Мне надо вырастить Маргариту. Надо позаботиться о мальчиках. Эстер поручает мне детей. Мне нельзя быть беззащитной… – она надеялась, что, может быть, все закончится само собой. Подобного, конечно, нельзя было желать, однако такой исход был лучше, чем грех, ждущий ее впереди. Присев на ступени, порывшись в сумочке, Элиза достала платок. Она вспомнила седые волосы отца, морщины вокруг глаз: