Нелли Шульман - Вельяминовы. Время бури

– Папа отдал жизнь за чужого человека, гонимого, страдающего… – Элиза положила голову на колени, – он умер, как заповедовал Иисус. Папа умер, потому, что мой муж предал своего соплеменника, отправил его на смерть… – Элизе хотелось, как в детстве, обнять отца, ощутить мягкую ладонь матери, гладящую ее по щеке:

– Что бы мне папа и мама сказали… – она подышала:

– Я просто сделаю это, и всю жизнь буду искупать свой грех. Его не искупить… – Элиза высморкалась, – но я буду привечать сирот, вести жизнь целомудрия, как бабушка и дедушка. Когда Маргарита вырастет, я приму обеты. Сейчас меня никто не возьмет, в монастырь… – вдовы могли стать монахинями, только когда дети не нуждались в материнской заботе. Элиза поняла, что думает о себе, как о вдове:

– Так оно и есть… – женщина закусила губу, – а Маргарита сирота. Девочка моя, моя хорошая, только бы она не знала ни горя, ни страданий… – Элиза вздрогнула. Заскрипела дверь, она вдохнула знакомый запах сладких пряностей, кофе, табака. У Эстер оказалось неожиданно мягкое плечо. Женщина обняла ее, убаюкивая:

– Расскажи мне, что случилось, милая… – Элиза комкала платок. Глубоко вздохнув, она начала говорить.

Эстер сделала чай, на кухне. Дети легли спать с петухами:

– Им здесь хорошо… – она присела напротив Элизы, – целый день во дворе возятся. Грязные, конечно, но я их помыла… – Эстер усмехнулась: «Всех вместе». Элиза вспомнила:

– Он запрещал общую ванну. Говорил, что незачем пробуждать в детях порочные склонности. Не думай о нем, – велела себе Элиза, – попроси Эстер. Она врач. Она знает, куда пойти… – раньше такие операции делали в больницах. С началом оккупации, Элиза, краем уха слышала от мужа, что немцы запретили аборты:

– Гинекологи сейчас озолотятся, – усмехнулся профессор Кардозо, – впрочем, они и раньше не бедствовали. Но мы в деньгах не нуждаемся, – муж зевнул, привлекая Элизу к себе, – благодаря мне… – женщина отстранилась:

– А ты проводил подобные вмешательства, Давид… – он вспомнил об операционной, на базе отряда 731. Элизе о таком знать было совершенно ни к чему:

– Студентом, пару раз, – отмахнулся профессор Кардозо, – это часть обучения. Иди ко мне, я соскучился, за день… – Элиза грела пальцы о чашку. Гамен заглянул на кухню. Собака, заурчав, лизнула щиколотку женщины. Пес устроился рядом, положив нос на простую туфлю. Элиза погладила черную, мягкую шерсть:

– После… после того, как… – она не могла произнести это слово, – я тебя провожу в Брюссель, и поеду с детьми в Мон-Сен-Мартен… – Эстер открыла рот. Элиза подняла руку:

– Старого коменданта убили. Барбье, понятия не имеет, кто я такая. Ни один человек в Мон-Сен-Мартене меня не выдаст, Эстер… – серо-голубые глаза сверкали угрюмым, рабочим упорством:

– Никогда не выдаст… – Элиза поднялась, – и Виллем туда приезжает, осенью. Малышей он в приюте устроит, с документами… – Эстер передала ей метрики близнецов Мерсье, – и меня он возьмет, в прислугу… – Элиза коротко улыбнулась:

– Он священник, у священников есть экономки. Тем более, в приюте. Надо убирать, готовить… – Эстер щелкнула зажигалкой:

– Тебе и Маргарите бумаги понадобятся. Но это дело поправимое… – Эстер рассказала ей о командире партизанского отряда, Монахе:

– Доктор Лануа, в рудничной больнице, тебя с ним свяжет. Начнешь работать на его передатчике. Они радиста лишились. Он тебе достанет паспорт, метрику Маргарите… – Элиза поняла, что Эстер знает Монаха, но не стала спрашивать, кто он такой:

– Так безопаснее… – на кухне повисло молчание. Эстер курила, выпуская дым в окно. Элиза откашлялась: «Эстер… Мне надо… надо пойти, сделать… Только куда?».

Женщина потушила сигарету, зорко взглянув на Элизу: «Ты уверена?». По бледным щекам катились слезы, Элиза кивнула: «Да». Она тихо, словно ребенок, спросила: «Эстер… а это больно?».

– Не надо никуда ходить… – Эстер обняла узкие плечи, – я все сделаю. Это не больно, у меня лекарства есть. Спускайся в подвал… – Элиза прижалась к ней. Эстер услышала, как колотится сердце женщины:

– Не бойся, пожалуйста… – шепнула Эстер, – это быстро, я хороший врач. Не бойся, милая…

Она поцеловала золотистые волосы, на виске: «Скоро все закончится».

Все, действительно, не заняло и получаса.

Эстер оставила Элизу на топчане. Женщина свернулась в клубочек, зажав четки в ладони. Она держала розарий и во время операции, глядя в потолок, шевеля губами. Сделав ей укол морфия, Эстер убрала в подвале. Было за полночь, дети спокойно спали. Пройдя с ведром на зады дома, вылив содержимое в канал, выстирав тряпки, Эстер развесила мокрую ткань на рейках. Она заварила чай, от души плеснув в чашку можжевеловой водки:

– Пусть заснет. Завтра отлежится, детям скажу, что она простыла. Поедем в Брюссель… Надо ей денег дать, на первое время. Лануа до осени ее в рудничной больнице устроит, а потом ее брат вернется. Бедная девочка… – Эстер спустилась вниз. По лицу Элизы текли крупные, прозрачные слезы. Женщина лежала, закусив одеяло, ее трясло. Эстер заставила Элизу выпить чай:

– Отдыхай… – шептала она, – завтра к вечеру на ноги поднимешься. В Брюсселе дети вафель поедят… – она гладила Элизу по голове, женщина неслышно рыдала. Скинув туфли, устроившись рядом, Эстер обняла Элизу. Задув свечи, она оставила один, маленький огонек. Эстер пела, чувствуя, как успокаивается женщина, как дыхание становится ровным:

– Durme, durme mi alma donzella durme, durme sin ansia y dolor… Без горя и несчастий, – она баюкала Элизу, пока та не заснула.

Шипперке носился по булыжникам Гран-Плас, голуби взлетали в синее, летнее небо. Лотки бойко торговали цветами, кружевными мантильями, платками, мешочками для белья и саше. Не удержавшись, Эстер купила атласный, вышитый гладью мешочек, с букетом сирени. Элиза улыбнулась:

– Я могла бы тебе такой подарить. В монастыре я напрестольные пелены вышивала. Только нитки нужны… – дети весело грызли посыпанные сахарной пудрой вафли. Эстер ни разу не навещала Брюссель. До войны, Элиза часто ездила сюда с родителями и братом. Заметив, как блестят глаза женщины, Эстер велела себе не заговаривать о покойных бароне и баронессе:

– Ей тяжело. Пусть оправится, дома и стены помогают… – Эстер взяла у Элизы номер больницы. Она позвонила в Мон-Сен-Мартен, с междугороднего телефона на центральном почтамте Брюсселя. Выложенный коричневой, метлахской плиткой зал наполняли люди. Никто не обратил внимания на высокую блондинку, в синем костюме. Эстер попросила позвать доктора Лануа. Она была уверена, что немцы не прослушивают линию, но осторожность не мешала. Эстер не представилась, объяснив, что говорит по поручению их общего знакомого, служителя церкви. Она услышала спокойный голос: «Насколько я знаю, он вернулся в свою обитель. С ним все в порядке».