Владимир Богораз - Собраніе сочиненій В. Г. Тана. Томъ шестой. За океаномъ [Старая орфография]

У него были широкія скулы, обтянутыя грубой смуглой кожей и узкіе, широко расставленные, глаза. Онъ былъ индѣецъ чистой крови, изъ быстро угасающаго племени сіуксовъ, и имя его даже въ англизированной формѣ Doeskin означало: Оленья кожа.

Нѣкогда сіуксы вели упорную борьбу съ бѣлыми переселенцами и большая часть ихъ погибла въ битвахъ. Остатки племени утратили свою воинственность и жили на Индѣйской Территоріи въ полуплѣнномъ состояніи, какъ скотъ, запертый въ ограду. Нѣсколько деревень основались у озера Онтаріо близъ канадской границы. Отецъ Доскина былъ старшиной одной изъ деревень и велъ торговлю лѣсомъ. Доскинъ былъ единственнымъ сыномъ, и онъ рѣшилъ дать ему воспитаніе въ городѣ и въ самыхъ лучшихъ школахъ. Старый индѣйскій вождь хотѣлъ сдѣлать изъ Оленьей Кожи инженера, но молодой индѣецъ еще въ дѣтствѣ цѣнилъ выше всего свою свирѣль, выдолбленную изъ рѣчного камыша. Окончивъ среднюю школу, онъ вмѣсто техническаго института, поступилъ въ музыкальную академію.

Спеціальностью своей онъ избралъ фортепіано, но происхожденіе все-таки сказалось. Вмѣсто культурной музыки, онъ болѣе всего интересовался пѣснями индѣйскихъ племенъ, ревностно собиралъ ихъ и стремился соединить ихъ въ нѣчто цѣльное и придать имъ болѣе значительное выраженіе.

Была какая-то трагическая иронія судьбы въ томъ, чтобы одинъ изъ послѣднихъ потомковъ свирѣпаго индѣйскаго племени, пріобщившись къ культурѣ, сталъ именно музыкантомъ и мечталъ о созданіи оригинальной американской музыки изъ странныхъ и простыхъ мелодій, уцѣлѣвшихъ у остатковъ туземныхъ поколѣній въ самыхъ глухихъ углахъ Соединенныхъ Штатовъ.

— Представьте себѣ индѣйскаго мальчика, — заговорилъ Доскинъ. — Онъ мало живетъ подъ кровлей, съ ранняго дѣтства онъ бѣгаетъ по лѣсу и по полю. Онъ сторожитъ на берегу рѣки, какъ маленькія рыбки играютъ въ мелкой водѣ. Онъ знаетъ имена всѣхъ лѣсныхъ птицъ, его учатъ различать слѣды животныхъ. Онъ умѣетъ выбирать дерево для костра и густыя вѣтви для кровли шалаша. Изъ коры краснаго кедра онъ дѣлаетъ себѣ челнокъ. Онъ знаетъ, когда приходитъ время любви для земляныхъ бѣлокъ. Природа для него — домъ и открытая книга. Этотъ мальчикъ въ лѣтній полдень сидитъ на берегу рѣки. Птицы поютъ, вода журчитъ, облака плывутъ надъ его головой, тихій вѣтеръ шуршитъ въ вѣтвяхъ деревьевъ. Онъ беретъ свою свирѣль, и въ устахъ его рождается простая пѣснь, которая отражаетъ и ручей, и облака, шелестъ листьевъ въ лѣсу и щебетъ птицъ на вѣтвяхъ.

Въ коричневыхъ глазахъ музыканта проступило меланхолически-мечтательное выраженіе. Вихницкій попробовалъ приставить къ этой характерной индѣйской головѣ воинственный уборъ изъ орлиныхъ перьевъ, но выраженіе лица Оленьей Кожи не соотвѣтствовало представленію о свирѣпомъ индѣйскомъ воинѣ.

Переведя глаза на ноты, Вихницкій, къ своему удивленію, увидѣлъ наверху страницы изображеніе индѣйца, очень похожаго на Доскина, съ ногъ до головы украшеннаго перьями, съ длиннымъ копьемъ въ рукахъ и ружьемъ за плечами.

— Это портретъ моего дѣда, — сказалъ Доскинъ, слѣдуя взглядомъ за глазами Вихницкаго. — Говорятъ, что я похожъ на него лицомъ. Но вы видите эти перья. Сосчитайте-ка, сколько ихъ! Я не имѣлъ бы права носить такой уборъ. Индѣйскій воинъ могъ втыкать въ свои волосы по одному перу за каждаго убитаго врага…

Присмотрѣвшись къ портрету, Вихницкій увидѣлъ, что изображенный индѣецъ былъ гораздо старше музыканта, хотя онъ затруднился бы опредѣлить возрастъ Оленьей Кожи по его смуглому безбородому лицу. Перьевъ въ уборѣ стараго воина было такъ много, что изъ убитыхъ имъ людей можно было бы составить цѣлую роту.

— Мой дѣдъ былъ стараго закала! — сказалъ Доскинъ. — Онъ ненавидѣлъ бѣлыхъ людей. Вы знаете, наши земли прежде были на югѣ у Миссисипи, а потомъ насъ переселили на сѣверъ. Но лучшая часть нашего племени перешла въ Канаду, гдѣ тогда было совсѣмъ пусто. Тамъ было много рыбы и дичи, но моему дѣду климатъ не нравился. Мнѣ тогда было пять лѣтъ, и онъ мнѣ постоянно говорилъ: «Помни, бѣлые люди отняли у насъ наши теплыя земли и загнали насъ въ эти снѣга, какъ россомахъ». Былъ онъ уже лѣтъ шестидесяти. А раньше, когда онъ былъ моложе, а меня еще не было на свѣтѣ, онъ, говорятъ, ходилъ на границу съ товарищами вести мелкую войну. Пикетъ подрѣжутъ, почту перебьютъ или разграбятъ скваттера.

— Но когда онъ умеръ, мой отецъ вернулся въ штаты! — закончилъ Оленья Кожа.

Вихницкій съ удивленіемъ выслушалъ этотъ неожиданный разсказъ.

— А какая связь между портретомъ и нотами? — спросилъ онъ вдругъ, замѣтивъ, что портретъ поставленъ у первой строки нотъ въ родѣ заглавной виньетки.

— А это его пѣсня! — сказалъ Оленья Кожа. — Когда онъ былъ совсѣмъ молодой. Зимой въ Канадѣ, когда на дворѣ снѣгъ и всѣ озера замерзли, онъ все бывало поетъ ее. «Въ нашей землѣ, говоритъ, теперь воды бѣгутъ, въ нашей землѣ, говоритъ, теперь птицы поютъ!» Мой дѣдъ былъ мастеръ пѣть старыя пѣсни и даже самъ сочинялъ новые мотивы.

Мадамъ Томкинсъ тоже повернула лицо къ юношѣ.

— Мы скоро уѣзжаемъ! — сказала она.

На лицѣ ея застыло странное трагическое выраженіе, и тонъ ея словъ былъ таковъ, какъ будто она сообщала не объ отъѣздѣ, а о похоронахъ.

Мадамъ Томкинсъ была родомъ изъ самаго сердца Новой Англіи. Она выросла въ набожной и зажиточной семьѣ, и пуританскій духъ ея предковъ съ ранняго дѣтства воодушевлялъ ее. Она привыкла думать, что отъ жизни слѣдуетъ брать только терніи и не обращать вниманія на ея цвѣты. Когда ей было двадцать лѣтъ, она рѣшила уѣхать миссіонеркой въ Китай. Родители пошли на компромиссъ и послали ее, вмѣсто того, путешествовать по Европѣ вмѣстѣ съ старой теткой. Она прожила полгода въ Италіи и годъ въ Парижѣ, и когда она вернулась, церковь пресвитеріанской общины, къ которой принадлежала ея семья, показалась ей слишкомъ голой и тѣсной. Сомнѣніе, однако, досталось ей путемъ такой тяжелой борьбы, что она даже заболѣла, и одно время врачи опасались за ея разсудокъ. Впрочемъ, говорили, что въ этомъ потрясеніи участвовалъ французскій художникъ, красивый и безбожный, съ которымъ молодая пуританка познакомилась въ Парижѣ, и еще третье маленькое лицо безъ рѣчей, которое исчезло почти тотчасъ же, какъ и явилось на свѣтъ.

Она провела нѣсколько лѣтъ въ тщетномъ исканіи объектовъ для своего религіознаго чувства, перебывала въ десяткахъ различныхъ обществъ, отъ вегетаріанцевъ до общества реформы женскихъ одеждъ, и опять-таки чуть не уѣхала въ Сирію лѣчить прокаженныхъ въ подражаніе миссъ Марсденъ.

Трудно было бы сказать, что сблизило ее съ Томкинсомъ. Благодушное ученіе автоматическаго прогресса не имѣло ничего общаго съ суровымъ символомъ первороднаго грѣха, принятымъ у старинныхъ англійскихъ диссидентовъ. Быть можетъ, самая туманность философскаго мистицизма показалась ей привлекательной послѣ догматовъ, опредѣленность которыхъ не выдержала критики здраваго смысла. Въ каждой человѣческой и тѣмъ болѣе женской душѣ есть стремленіе къ безконечному и надміровому, и мадамъ Томкинсъ удовлетворяла ему, прислушиваясь къ запутаннымъ мистическимъ построеніямъ своего мужа.