Владимир Богораз - Собраніе сочиненій В. Г. Тана. Томъ шестой. За океаномъ [Старая орфография]

Два негра лакея услужливо раскрывали двери передъ каждымъ входящимъ. Трое другихъ принимали одежду. Внизу, у параднаго входа, стоялъ гайдукъ, огромный, черный и неподвижный, какъ статуя изъ темной бронзы. Хозяйка дома была родомъ изъ Виргиніи и считала, что бѣлому человѣку приличнѣе всего имѣть черныхъ слугъ.

Несмотря на свою величину, залъ былъ полонъ. Члены клуба сидѣли семьями, жены и мужья, родители и дѣти вмѣстѣ. Семейное сходство простиралось иногда на цѣлый рядъ стульевъ. Очевидно, несмотря на свою многолюдность, клубъ этотъ былъ семейнымъ учрежденіемъ. Впрочемъ всѣ эти гости, сытые, съ упитанными, тусклыми и самодовольными лицами, были какъ-то семейственно похожи другъ на друга. Вихницкому бросились въ глаза пышные наряды дамъ, шелкъ, кружева, оголенныя шеи, украшенныя ожерельями, золото, брилліанты.

Въ Европѣ такіе наряды можно было бы встрѣтить развѣ на придворномъ балу. Эти купцы и купчихи помнили твердо, что «по платью встрѣчаютъ», и постоянно старались прежде всего украсить свою внѣшнюю оболочку.

На эстрадѣ молодая дѣвица, черноволосая, толстая и очень низко декольтированная, пѣла низкимъ контральто гимнъ Танитѣ американскаго композитора Жильберта, на мотивъ изъ Саламбо Флобера, странное музыкальное произведеніе, претендующее на вагнеровскій стиль, но, въ сущности, столь же мало похожее на Вагнера, какъ геометрическій чертежъ на ярко написанную картину.

Лицо у пѣвицы было добродушное и не особенно умное. Съ перваго взгляда на нее можно было видѣть, что она дочь богатыхъ родителей, что пищевареніе у ней прекрасное и что за свою жизнь она не знала, что такое минутное огорченіе.

Дамы смотрѣли на нее скучными глазами. Она принадлежала къ членамъ клуба, и наблюдать ее было мало интересно. Кромѣ того, на высокихъ мѣстахъ у нея не хватало голоса, и ея контральто неожиданно переходило въ фистулу, и при яркомъ свѣтѣ лампъ можно было видѣть, какъ наливается жила на ея бѣлой лоснящейся шеѣ.

Черезъ нѣсколько минутъ послѣ прихода Вихницкаго и его спутниковъ, она кончила, и публика наградила ее дружными рукоплесканіями. По всей вѣроятности, дамы благодарили ее за то, что она, наконецъ, перестала пѣть.

Оленья Кожа и Томкинсъ вошли въ дверь и прямо прошли на эстраду. Вихницкій только теперь замѣтилъ, что они во фракахъ. Ему показалось, что недавно въ обществѣ искателей они были одѣты въ обыкновенное платье, и ему стало смѣшно. Выходило такъ, какъ будто они переодѣлись въ трамваѣ или гдѣ-нибудь въ уборной, во фраки изъ бутафорскаго клубнаго матеріала.

Предсѣдатель вечера, толстый, рыжій старикъ, въ бѣлыхъ очкахъ и высокомъ цвѣтномъ жилетѣ, сдѣлалъ два шага впередъ.

— Господинъ Доскинъ, — сказалъ онъ, — чистокровный индѣецъ изъ страны Великихъ озеръ, будетъ имѣть честь сыграть намъ нѣсколько музыкальныхъ пьесъ своего сочиненія, переработанныхъ изъ національныхъ мотивовъ его племени…

Вихницкій даже вздрогнулъ. Рыжій старикъ такъ и сказалъ: будетъ имѣть честь, вмѣсто: сдѣлаетъ намъ честь, какъ всегда говорится въ такихъ случаяхъ въ цивилизованномъ мірѣ.

Оленья Кожа немедленно сѣлъ за фортепіано и заигралъ ту же наивную индѣйскую пѣсенку. Онъ, очевидно, разучивалъ ее въ клубѣ искателей и готовился получше исполнить свой очередный нумеръ предъ богатыми зрителями.

Внезапно Вихницкій задалъ себѣ вопросъ, получаетъ ли этотъ потомокъ дикихъ сіуксовъ разовую плату за пѣсни своего дѣда, и тотчасъ же рѣшилъ, что да. Жизнь въ Нью-Іоркѣ требуетъ большихъ расходовъ, и индѣйскій лѣсоторговецъ изъ сѣвернаго захолустья не могъ снабжать сына достаточнымъ доходомъ.

Тѣмъ не менѣе Оленья Кожа игралъ съ большимъ искусствомъ и одушевленіемъ. За пѣсней единенія съ природой слѣдовало заклинаніе бури, потомъ танецъ призраковъ и, наконецъ, пѣсня безсмертнаго голоса.

Передъ каждой пьесой Оленья Кожа выходилъ на эстраду и объяснялъ публикѣ ея содержаніе въ простыхъ и живописныхъ словахъ, произнося ихъ съ шепелявымъ, чуть-чуть иностраннымъ акцентомъ. О безсмертномъ голосѣ онъ сказалъ, что онъ нѣкогда принадлежалъ великому воину, который былъ убитъ въ сраженіи. Послѣ смерти душа его носится по свѣту, отыскивая другого воина столь же великаго и храбраго, которому она могла бы передать свою земную часть, ибо только тогда ея безсмертное начало можетъ освободиться и воспарить къ великому духу Вакондѣ. Отрядъ молодыхъ воиновъ, остановившихся на привалъ въ лѣсу, слышитъ въ глубинѣ лѣса пѣніе, и одинъ изъ нихъ, самый храбрый и чистый изъ всѣхъ, уходитъ на голосъ и находитъ на полянѣ небольшой костеръ, вокругъ котораго носится голосъ, разсказывающій цѣль своихъ постоянныхъ поисковъ.

Наконецъ, Оленья Кожа кончилъ, раскланялся и ушелъ въ боковую дверь, какъ уходитъ актеръ, сказавшій послѣднюю фразу на сценѣ.

Томкинсъ явился немедленно послѣ него, не дожидаясь даже рекомендаціи рыжаго старика. Онъ былъ слишкомъ хорошо извѣстенъ этому кругу слушателей и слушательницъ и пользовался нѣкоторыми особыми правами.

Прежде чѣмъ начать, онъ быстро оглядѣлъ залу и улыбнулся, и большая половина слушателей улыбнулась ему въ отвѣтъ, ожидая услышать нѣчто сладкое, красивое, столь же пріятное щекочущее нервы, какъ очень тонкое и рѣдкое вино послѣ затянувшагося обѣда.

«— Милостивыя государыни и милостивые государи! — началъ Томкинсъ, склоняя немного набокъ свою прекрасную голову. — Человѣчество есть великое собраніе живыхъ душъ. Но изъ нихъ, быть можетъ, только четверть воплотилась на землѣ. Три четверти скрыты въ блаженствѣ покоя или обвиты грезами желаній, которыя даютъ душамъ одежду при каждомъ новомъ воплощеніи. Мы — части единой великой жизни. Стезею времени мы идемъ къ полному развитію, и вся земля есть наше наслѣдство. Мы, которые живемъ и движемся на землѣ въ эту минуту, мы уже прошли въ прежнее время сквозь множество богатыхъ и разнообразныхъ испытаній. Мы охотились за оленями въ угрюмыхъ германскихъ лѣсахъ, встрѣчали Цезаря и Брута на римскомъ форумѣ, строили пирамиды въ Египтѣ, бродили въ лѣсахъ Атлантиды, надъ которою теперь катится море, и въ еще болѣе древнихъ странахъ, тамъ, гдѣ песчаные вихри заметаютъ теперь безводный Тарымъ и пустыню Гоби.

Не смущайтесь тѣмъ, что память наша, повидимому, не хранитъ пурпурныхъ слѣдовъ этихъ яркихъ и странныхъ эпохъ. Пока въ читальной залѣ горитъ пламя газа, или дневной свѣтъ льется въ окна, цвѣтныя картины волшебнаго фонаря не выступаютъ на экранѣ, но онѣ здѣсь, онѣ есть, лучи ихъ падаютъ на полотно и отражаются въ нашемъ глазу, и если ослабнетъ внѣшній свѣтъ, ихъ внутренній свѣтъ выступитъ не менѣе ярко.

Наша текущая жизнь, какъ средневѣковая молитва, написанная монахомъ на крѣпкомъ старомъ пергаментѣ, поверхъ греческаго гимна. Смойте молитву, и прежнія начертанія снова выступятъ на свѣтъ.