Владимир Богораз - Собраніе сочиненій В. Г. Тана. Томъ девятый. Передвинутыя души, — Кругомъ Петербурга [Старая орфография]

Въ его лицѣ было что-то гордое, стальное, неприступное. Я вспомнилъ это характерное выраженіе. Я видѣлъ его лѣтъ восемь тому назадъ въ лицѣ Ивана Подовинникова, духоборскаго эконома. Тоже искусный дѣлецъ, торговый пріемщикъ духоборческой общины, онъ говорилъ мнѣ такимъ же тономъ о «славѣ духоборскаго народа», и за его отрывистой рѣчью чуялась та же стальная стѣна, отдѣлившая «Царствіе Небесное» отъ нашего грѣховнаго міра.

Я однако не сталъ говорить объ этомъ сходствѣ. Оно не могло бы понравиться суровому ново-аѳонскому монаху.

— Я смолоду любилъ сады, — говорилъ отецъ Тиверій. — Когда жилъ въ міру, я служилъ въ городѣ, а въ деревнѣ у себя развелъ маленькій садикъ. Потомъ пріѣхалъ домой, а его весь выдергали.

— Кто выдергалъ?

— Сосѣди. Яблони съ корнями повытаскали. Даже яблоковъ не было. Изъ простого озорства. Вотъ тутъ и разводи сады. Прошлымъ лѣтомъ я съѣздилъ домой. Я самарскій, Кузнецкаго уѣзда. По Волгѣ прокатился, къ своимъ заглянулъ. Такъ даже огурцовъ не сажаютъ. — «Отчего не сажаете?». — Какъ сажать? Сосѣдскіе парни, большіе женихи, еще не дозрѣлое такъ съ плетями и повыдергаютъ…

Мы продолжали говорить о русскихъ поселенцахъ на Кавказѣ и между прочимъ коснулись интеллигентскихъ колоній. Отецъ Тиверій улыбнулся съ тѣмъ же пренебреженіемъ.

— Не склеилось у нихъ. Криница разрушилась. Въ колоніи «Белла» тоже не все ладится. Развѣ можетъ стоять община на свѣтской основѣ, на равенствѣ. У насъ дисциплина, неравенство…

Высокій монахъ, уже не молодой, въ короткой шведской курткѣ поверхъ длиннаго подрясника, подошелъ къ отцу Тиверію. Это былъ одинъ изъ его многочисленныхъ помощниковъ.

— Благослови, отецъ, идти въ виноградникъ.

— Господь благословитъ.

Отецъ Тиверій, почти не глядя, протянулъ руку. Монахъ низко склонился и почтительно поцѣловалъ ее.

— Вотъ чѣмъ держится наша община, — сказалъ отецъ Тиверій.

На высокой горѣ у Иверской часовни, въ каменной нишѣ, подъ стекломъ собрана груда костей и череповъ изъ старыхъ могильниковъ. Надъ нишею надпись въ родѣ четверостишія:

На слѣдующее утро мы уѣзжали изъ монастыря. Было очень рано. Солнце только что вышло изъ за высокихъ восточныхъ горъ и ласково смотрѣло на насъ своимъ огромнымъ сіяющимъ глазомъ. Темные кипарисы и пепельныя маслины остались сзади. Тяжкій звонъ большого соборнаго колокола плылъ намъ вдогонку и становился все глуше и невнятнѣе. А море журчало внизу и смѣялось навстрѣчу.

Суровый бѣлый монастырь на высокой скалѣ остался далеко за нами, какъ будто осколокъ загробнаго царства. Кругомъ насъ былъ снова прекрасный, грѣшный, веселый міръ земли, гдѣ не нужно носить черныхъ клобуковъ и цѣловать чужихъ рукъ, гдѣ люди дерутся и мирятся, и помогаютъ другъ другу, живутъ и умираютъ, но не разгораживаются заживо каменной могильною стѣной. Худая ссора — лучше добраго мира на кладбищѣ.

Солнце и море. Днемъ и ночью окно мое открыто настежь, и на разсвѣтѣ солнце входитъ сперва розовымъ лучомъ, потомъ золотистымъ. Отъ зеркала падаетъ на бѣлый простѣнокъ у двери яркая цвѣтная полоска, какъ будто радуга играетъ. И за окномъ растутъ кипарисы и пальмы и стелется свѣтлое море.

Конецъ сентября. Тихо, безоблачно, жарко. Гдѣ-то далеко на сѣверѣ осень, и вѣтеръ и холодъ. А здѣсь безконечное лѣто. Море, какъ теплая ванна. Вѣтеръ не дунетъ. Купаешься утромъ и въ полдень, и хочется еще купаться.

Солнце и море. Двѣ яркія стихіи. Они не знаютъ ни ущербовъ, ни пораженій. Солнце свѣтитъ каждое утро, — его не погасишь. Море каждый день ударяетъ о берегъ, — его не своротишь съ дороги. И если задремлетъ оно, то дремлетъ по собственной волѣ и нѣжится и ласково лижетъ нагрѣтые камни.

Между камнями шныряютъ мелкіе черные крабы. Мой спутникъ быстро схватилъ одного и поднялъ на воздухъ. Крабъ извивался и рѣзалъ клешнями вправо и влѣво.

— Дайте ему камень!

И тотчасъ клешня замкнулась, и камень повисъ.

— Видишь, какой цѣпкій.

Камень былъ въ три раза шире самого краба.

— Теперь не выпуститъ, пока самого не раздавишь…

— Намъ бы такую цѣпкость, — сказалъ мой спутникъ полушутливо…

Я живу здѣсь четыре недѣли. Въ августѣ солнце было враждебная сила. Когда мы выѣхали изъ Новороссійска, зной какъ будто накрылъ насъ сверху багровой пеленою. Дышать было нечѣмъ. Все было горячо и влажно. Жаркій вѣтеръ потянулъ со стороны Батума, волны запѣнились и забѣлѣли, и мѣстами заострились чернымъ перомъ пробѣгающихъ дельфиновъ.

— Будетъ буря! — сказалъ помощникъ капитана, — дельфины заиграли…

Но буря пришла только черезъ три дня, когда мы были на берегу въ Сочи.

Въ этотъ день пароходы прошли мимо и не передали почты. Море грохотало, и сѣрые хохлатые валы лѣзли на берегъ до самаго подъема и стучали круглыми камнями о твердыя ступени лѣстницы въ Ермоловскомъ паркѣ. Громъ грянулъ, и пролился ливень. Въ полдня выпало больше дождя, чѣмъ въ Петербургѣ за мѣсяцъ, и море запестрѣло широкой каймою мутнаго ила и желтой рѣчной глины. Горныя рѣчки шумѣли, вода въ цистернахъ поднялась на полтора аршина. — Съ тѣхъ поръ на морѣ тихо. Дельфины подходятъ къ самому берегу, и два грека, купальщика съ сосѣдней дачи, уплываютъ далеко впередъ, — издали не всегда разберешь, чья голова чернѣетъ въ влажныхъ зеленыхъ завиткахъ мелькающей зыби.

Небо ясно, а солнце садится въ тонкую тучку, и тихо накаляется и таетъ. Нѣтъ словъ описать эти великолѣпныя краски. Глядишь — и нельзя оторваться, и нельзя наглядѣться досыта.

На морѣ золото и пламя, а небо ярко-зеленое на склонѣ, и въ зенитѣ голубое, тучи свернулись, какъ бѣлыя башни, и заходящее солнце яснѣетъ, какъ куполъ. Послѣдній лучъ брызжетъ сквозь синюю воду влажно-зеленою искрой и гаснетъ. Море и небо темнѣютъ четкимъ чеканнымъ рельефомъ, какъ на картинѣ Рериха, и темно-багровыя пятна облаковъ тяжело пылаютъ, словно червленые щиты и паруса передъ «Боемъ».

Марсъ восходитъ надъ ближней горой, какъ красный фонарь, и въ Адлерѣ за тридцать верстъ мигаетъ маякъ. Въ кустахъ мелькнулъ крылатый свѣтлякъ, и въ травѣ у дороги ночные сверчки завели свои пѣсни. Ихъ двѣ породы. Одни стрекочутъ назойливо часто, другіе уныло и нѣжно, какъ будто играютъ на крошечныхъ флейтахъ.

Въ морской сторонѣ тучи наплываютъ и густѣютъ и всю ночь переблескиваютъ мгновенныя зарницы, какъ будто кто высѣкаетъ искры изъ огромнаго огнива. Но утро выходитъ, какъ прежде, ясно и тихо.

Почта приходитъ четыре раза въ недѣлю, если море не помѣшаетъ.

У насъ нѣтъ ни пристани, ни мола. Чуть посильнѣй прибой, турецкія фелюги уже не выходятъ навстрѣчу пароходу. Газеты доходятъ на пятый день и часто совсѣмъ не доходятъ. Мы живемъ въ этомъ зеленомъ раю, какъ будто въ тридесятомъ государствѣ, и даже не знаемъ хорошенько, что это — Азія или Европа? По картѣ Европа, но вѣдь Кавказскія горы загородили намъ сѣверъ и наши рѣки текутъ къ югу и въ городскихъ кофейняхъ черные турки въ красныхъ фескахъ пьютъ крѣпкій кофе изъ маленькихъ чашекъ и цѣлый день перебрасываютъ кости. Зато порою читаешь и не вѣришь. Правда ли, что выборы въ Петербургѣ, и Меньшиковъ, и теріокскій процессъ и союзъ русскаго народа? Правда ли, что мнѣ самому тоже придется скоро уѣхать на сѣверъ и снова судиться въ третій разъ по всѣмъ надоѣвшему дѣлу?