Алексей Жак - Изгнанник

Явно, однобокий осмотр страдал ущербностью, и насчитывал множество изъянов в подходе к объекту изучения и примерки. Кутюрье такая одномерность претила бы, а что касается убогого портного в портняжной мастерской, то сопроводить туда свою богиню Сергею не позволяло чувство прекрасного, сознание ценности объекта и его маркости в грязном окружении, а также стойкое ощущение брезгливости при соприкосновении с засаленными инструментами обмерщика.

– Я вас любил, любовь еще, быть может, в моей груди… – распевал он напропалую и день и ночь, разгуливая в приподнятом настроении, как человек, которому пообещали все блага земные и неземные, в обмен на молчание и терпеливое ожидание.

И посулы были не обманчивым наваждением, а вполне реальными, прогнозируемыми обещаниями, исполнения которых пропустить, не дождаться, было невозможно, иначе его запросто можно было наградить орденом глупца, а поведение и отношение к объекту воздыхания счесть кощунственным, варварским легкомыслием и пренебрежением.

– Но мне же никто ничего не обещал открыто, напрямую? – спрашивал он себя в некоторые моменты просветления сознания и возобновления работы мозга. – Когда ясен весь процесс до результата и итог ожиданий не может быть… не может казаться таким двусмысленным, как сейчас. Может быть роман, а может и нет. Фифти-фифти. Соу-соу. И то, и то возможно, неизвестно как все сложится, и сложится ли вообще. В ответ задачника не подглядеть: мы не в школе. И даже в школе мы не смогли бы оказаться в одно время. Сколько лет разницы между нами? – вдруг отчетливо осознал он глубину возрастной пропасти.

3.

А что Сергей мог рассказать о своем сексуальном опыте разочарованному его молчанием и утаиванием подробностей интима сверстнику, заодно и напарнику по наблюдательному пункту под землей, а также подстрекателю к откровенным признаниям? А ничего. Во всяком случае, мизер того, что могло бы удовлетворить его любопытство, могло лишить невинности, дать хоть какие маломальские знания о женских таинствах и приблизить соблазн к белкам глаз, к детским пушистым ресницам, мигающим от проносящихся пикантных картинок со скоростью двадцать пять кадров в секунду, как метеоритный дождь.

Его «уже… уже…» было блефом, как и всё, что он предъявлял друзьям детства и юности, выдавая за чистую монету. А что ему оставалось делать, когда ограничения, повсюду растыканные перед его любым шагом в сторону, вроде противотанковых ежей, не давали свободы передвижений? Куда не глянь – засада в лице матери, воспитателей детсада, школы, продленки, дворовой надсмотрщицы бабы Глашы, сующей свой длиннющий с бородавкой нафталиновый нос во все дела подростков дома на бульваре. Плюс сюда можно добавить безо всяких оговорок и не стесняясь недомолвок его безупречную способность фантазировать на пустом месте, изобретая сюжеты и события, как будто выуживая их, как предметы обихода всех веков и народов, из шляпы фокусника: уши зайца, трость с костяным набалдашником в форме коня или черепа, витую гирлянду, старую кастрюлю или сковороду, аксельбант с бахромой, садовые ножницы, которыми подрезали кусты на бульваре дворники, монокль и золоченые часы на цепи, портсигар и прочие, прочие неистощимые запасы его кладовой.

На самом деле, частица правды все же была в его несостоявшемся рассказе о контакте со слабым полом. Не о полноценном контакте, но все-таки. Где-то на уровне общения с пришельцами, которые выглядят странными, неопознанными, отличающимися членами и повадками, пахнущими соблазнительно и отвратно в одно и то же время, как смешанное в кружке крыжовенное варенье с рассолом.

Сергей дружил в детском саду с одной девочкой, ровесницей или младше его, но не намного, может быть на год, или два. И воспитатели – слава богу, говорил он себе – пропустили их во врата рая по недогляду или с омерзительнейшим умыслом, смахивающим на ужасное преступление: злонамеренное убийство или лишение жизненно необходимых, совместимых только с жизнью, но никак с ее безобразной пародией, органов.

– Кто не ляжет спать тотчас же, тот будет наказан: углов в саду предостаточно, чтобы выбить из ваших пустых маленьких голов всю дурь и баловство, которыми вас напичкали родители, – грозила сварливая няня, и Сергей тотчас же вспоминал другую няню, точнее представлял ее живой, так как в жизни такую не встречал.

Еще недостаточно сообразительному ребенку, начиная с пяти лет, мама рассказывала о загадочной, и недостижимой в силу временных границ, старой женщине, которая нянчила девочку из многочисленной деревенской семьи в далеком Ставропольском селе, кажется на краю света, настолько неправдоподобной виделась ему такая идиллическая картина.

– Разве такие няни бывают? – спрашивал Сережа, качая головой. В его детском саду таким словом называли самых злых и жестоких воспитательниц.

– Бывают, бывают, – отвечала, закатывая рукава халата, мама, как всегда, когда Сережа к ней приставал, в самый неподходящий момент, занимаясь готовкой у плиты. – Она была доброй, ласковой и руки…

– Что руки?

– У нее были мягкие рыхлые большие руки, – мечтательно говорила мама, устремляя взгляд в их коммунальный потолок с подтеками с крыши и неприглядными пятнами от чадящих трех плит, поделенных на всех обитателей этой дыры в центре Москвы.

– А понятно, – сообразил Сережа, – как у тебя. А что мама? Мама этой девочки. Где она была?

– О, ей было всегда некогда. У семьи имелись огороды, и работа в колхозе отнимала все ее свободное время.

– Кто же все-таки эта девочка? Кем она тебе приходилась?

– Не догадался еще?

– Нет. Сестрой, тетей?

– Это же я и была, этой девочкой, которую сначала баюкала, а потом ласкала женщина. Няня Душа.

– Как? Почему Душа?

– Потому что звали ее Дарья, Дарья Антоновна. А мы все детишки называли ее няня Душа. Поменяли одну букву с «а» на «у», и ударение на второй слог переменили, и получилось точь-в-точь, как ей шло. Она и впрямь была нашей душой.

– Я ничего не понял: ударения, «ау», как эхо в лесу, когда кто-то потерялся, вы что кого-то били там, и что такое душа?

– Малыш, ты еще много не знаешь. Вот, пойдешь в школу и всему научишься. А душа, это, как бы тебе сказать, чтобы понял, это то, что у каждого человека спрятано в груди, у кого-то на поверхности, а у кого-то глубоко-глубоко сидит, как… как…

– А, как раки на дне прячутся, – вспомнил Сережа деревенские походы с местными мальчишками на пруд.

– Ладно, иди в комнату, нечего тебе тут болтаться, в грязи, – махнула на него полотенцем мама и отвернулась к плите.

Сережа поежился, представив себе этот загаженный, затертый пол в углу детской комнаты, который он изучил досконально за период пребывания в саду. Времени было предостаточно, чтобы изучить его в деталях, запомнить красный выцветший линолеум с полосками белых нитей, превращенных в серо-буро-малиновые тапочками непослушных воспитанников, оторванный язычок и треугольник на его месте с ватной начинкой основы подстилки, с въевшейся в поры этого пола головоломной грязью.