Петр Альшевский - «Наследник графа Цеппелина»

Мне ясно. Элементарная логическая цепочка: высокодуховный человек – Амстердам – марихуана. Обнаруженный на балконе медведь. С крыльями? А иначе как бы он смог. Держа над головой газету от палящего солнца. Она загорелась, начал падать снег, болезненная неуверенность в достаточности самодостаточности растворилась в гуле танковых учений, проводимых на полигоне покинутой родины: твоего отца заела ностальгия?

Его и в Москве изводила тревога. Тот ли я, кто не сегодня-завтра помудреет? Удержусь ли я в рамках, избавляя от неудобств зависящую от меня семью? Проигрывая в уме гипотетические комбинации, папа безостановочно прогрессировал в известном только ему направлении: я сорвусь – меня осудят – поймать меня у них не выйдет; я отважусь на поступок – меня скрутят и поместят в клинику – пострадают близкие; предпочтительней на все наплевать, но не в Голландии, а заранее, никуда не уезжая, ты чего, сынок? спасибо за заботу, я с тобой, не беспокойся, воспитывая в себе готовность к борьбе, тебе не помочь мне в поднятии тяжестей, имея взволнованный вид, я говорю: давайте жить по-настоящему. Будет немного больно. Круг обязанностей строго обозначен, дело не должно пострадать, посол вызывает на разговор и стучит кулаком по столу, указывая на недостатки, наверное, это хорошо.

На отца жалко смотреть. По определенным причинам он редко мог соответствовать предъявляемым требованиям, и, мама, закусив губу, продолжала в нем разочаровываться; запланированный выезд на природу отменяется ею ради посещения нетрадиционного специалиста: подконтрольного конторе араба, занимающегося снятием порчи – отец, поругавшись, не пошел. Упрямо спорил с ней пока не сдался.

Взяв меня за руку, поехал к этому мутному целителю, но того не оказалось на месте, и мы сели в автобус, закрыли глаза, ушли в себя, отец заметно нервничал, бормоча о неслучайных ошибках, упоминал и о находящейся в опасности Кубе, подбирающейся к пупку электродрели, принесенной в посольство крысе; зачем же, сынок, ты ее припер?

Она сама подошла и, вцепившись зубами, повисла на моих брюках.

Люстры, крысы, бриллианты – сколько интересного мусора. Упакованные дамы чокаются казенным хрусталем, заглатывая фуа-гра со свежим манго, пожирают осетрину под крабовым соусом, где-то там в кастрюле дозревала крыса, конкретно на меня повар не показывал, и это не ты, это не я, я бы не подбросил: для повышения твоего престижа, я бы осмелился, а так нет, осмысленно нет, тебя не арестуют по подозрению в шпионаже?

Нет. Какой из меня шпион. Кто мне доверит секреты и поставит себя под удар… втайне от мамы я сгораю изнутри, примеряя подаренную удавку.

Сними ее, папа. Используй ее, как лассо.

Крутая мысль, сынок, но кого же арканить, кому вещать тягучим шепотом: я выпадаю из обоймы, даю запоминающиеся осечки, недели на две меня еще хватит, выбежать бы из бани на мороз – не для закалки. Мне просто жарко, ужасно душно, не затевай, сынок, мою игру и ты станешь значительнее меня. И твоей мамы. Я же любил твою маму. Попав, как сказано у Ростана в «Амура хитрую засаду», с первого взгляда понял, что у меня с ней не пойдет, однако возобладали чувства вырубающие голову, потворство маминым понятиям о счастье занесло меня на чужбину, где не нужно проявлять особых способностей, если ты в штате и на зарплате. Ничего… все путем… и в животе колики.

Я не прерывал его выступление. Дослушав, сочувственно хлопал по плечу и выходил прогуляться перед сном, с удивлением натыкаясь в парке на нашего кэгэбиста, напряженно сидевшего под фонарем, разложив на коленях рисунки с животными. У Евгения Петровича коала, бизон, альпийский козел… Вас заводят зоо-картинки? – спросил я. – Это не беда. Мы в свободной стране.

Ступай откуда пришел, Павел, – недобро прошипел он. – Уже поздно, и тебе нечего здесь расхаживать, провоцируя различных извращенцев, которых полно в капиталистическом мире. И побеседуй с отцом. Окажи на него влияние, втолковав ему истинное положение вещей; наши с ним разговоры ни к чему не приводят, и мне надоело его вялое рукопожатие и расходящийся по всему посольству запах марихуаны. Это же беспредел! Он говорит: это не я – это беспредел, но я не виноват, я выясню кто этим занимается, не надо! не берите на себя мою работу. Учти, Павел – если вас отправят обратно, приличной работы ему не найти, придется идти трудиться на какой-нибудь мопедный завод, в общей, ты на него повлияй. Твой батя дурит по-крупному, и мы будем вынуждены принять меры.

Пожалуйста, принимайте, я с удовольствием вернусь в Москву; находясь здесь я ничего не выигрываю, нет смысла отрицать, что близится голодная пора, но мама закончила институт торговли, она нас прокормит, позорный голландский эпизод не простит; из крана навязчиво капает – сочти за весеннюю капель и возрадуйся случаю порадоваться, отпихивая ногой водолазов с Лубянки, плыви и надейся, я вырос из очередных ботинок, которые мне нравятся, и хожу в них поджав пальцы. Не требуя новых, привыкаю к экономии. У Дома Рембрандта покупаю диковинные хот-доги, готовясь отказывать себе и в мелочах. Я крепкий парень. Мне это понадобится.

В Голландии принято с малолетства скрашивать обед легким алкоголем, но я не пью, табак не курю, о траве в деталях не знаю и не прошу дать попробовать, у отца и без меня море неприятностей, а обращаться к посторонним людям мне нежелательно. Общение с наркодилерами ослабляет: максимум можно спросить дорогу; тебе, мальчик, куда? Ты по виду такой молодой и увядающий, стоя на месте, тяжело дышишь, у тебя выбор между смирением и рывком, пересечь в одиночку границу ты не рискнешь.

Я бы попер, продравшись через лес с заграждениями, успокоился и разочаровался – я шел не сюда. Моя земля дальше. В посольстве о ней никто не вспоминал: мужчины в костюмах, женщины в длинных платьях, задаренные дети забыли и помнить, где они вылезли на поверхность из могил своих предков, рассказывавших им сказки; я люблю русские сказки. Я боюсь повзрослеть и запутаться, научившись открывать банку «кока-колы» с сопутствующим хрустом в висках. И вопрос не в людях. Людей я и здесь избегаю, и в Москве к ним излишне не стремился, важна некая атмосфера… наполнение воздуха… когда есть на что опереться. В Амстердаме у меня с этим худо. Не влезаю на деревья, не подхожу к оврагам, из проезжающих машин ревет популярная мерзость, глубокая музыка тоже звучит, но ее не слышно – слушающие ее ценители интеллигенты, и делают это тихо. В будущем мне бы хотелось быть как-нибудь связанным с музыкой. Уяснять сущность духа под тенью перебитого крыла.

Мысли, определившие мою дальнейшую судьбу, зародились именно в Амстердаме среди тотального засилия сытости и энергетики назревающего скандала.