Петр Альшевский - «Наследник графа Цеппелина»

Зови меня на «ты».

Тебе сто?

Всего восемьдесят шесть. Закончив с материальной деятельностью, я покину землю отретушированной птичкой предположительно в районе «Комеди Франсез».

Вам… твой юмор по мне.

Кто поставил на мой стул блюдце с абрикосами?

Надо смотреть, куда садишься. Но тобой овладевает всесторонняя слабость. Старческие слезы капают в пустой таз, неприятным звуки раздражают дворецкого Лорана; он настолько деловой и холодный – у него бы классно получилось сыграть в кино наркомана.

Ха-ха, я ему передам, ну ты и шутишь, кхе-кхе, как же ты меня радуешь, моя суть! моя порода.

Не тот был не там, не приспособившись к переменам, пил с утра жидкий какао, от пролитого кипятка на ляжке волдырь – это не только нервы. В бездонном бассейне разные состояния мозга. Плескайся, Павел, поблескивай краснеющими глазами, князь берет на себя заботу о нашем пропитании, не сразу найдя взаимопонимание с моим осунувшимся отцом, соблюдающим особую осторожность, шаря по Латинскому кварталу в поисках травы.

Отныне ему надлежит опасаться и полиции, и агентов КГБ, еловые иголки ассоциируются с отравленными шипами, редкие ели проходят этап развоплощения, индивидуальная реакция на их исчезновение выражается в пугающей парижан тряске плечевого пояса, я хожу за ним и смотрю на небо. С моста Инвалидов на Сену. Мгновенно останавливаясь, пытаюсь догнать, мне есть чему у него поучиться, большинство цепей сорвано, но некоторые еще держат, как бы я мечтал сорваться в Москву, под персиковым деревом ни шороха.

Персиковое, папа – не ель. Персиковая ель, сынок – я въехал. Шумы и вопли, резкие перепады настроения, манящие ароматы, где-то жарят мясо или пожар и горят люди, какие быстрые светящиеся комары. Во множественном числе и они, и я, потому что со мной ты, дай мне полтора часа и я вспомню кто спровоцировал меня порвать с Родиной, эй, женщина! Вы чуть не сбили меня с ног! Прет и не глядит на кого… А мы глядим, мы осмотрительны, ты доволен, сынок?

Я давно доволен.

Будущее для тебя, прошлое для меня, я оглядываюсь назад и учащенно моргая, фокусируясь на подернутых туманом видах с набережной Нескучного Сада, тут же выступает пот, слежащиеся воспоминания кладутся на конвейер забвения, я и на следующей неделе буду в Париже.

Хозяйничающие в эфире шансонье угнетают по-черному.

Князь заказывает из ресторана филе оленя с грушей и жирного тунца в противном чае; пожуем, господа, и в преферанс: о правилах вы осведомлены, моя манера падать на мизер сулит вас немалые перспективы; что у тебя, Павел? Шесть вторых. А у твоего отца Владимира? Он снова пас.

Ты пас, Владимир? Я пас, князь.

А ты, Павел?

У меня шесть вторых.

Не повторяй – я помню. Идя на шесть третьих всего с четырьмя бубнами без туза, я совершаю опрометчивый поступок… имеется прикуп… семерка пик и восьмерка червей… вы меня, разумеется, завистуете, и я решительно подсяду, за семьдесят лет я привык. Свою дебютную пулю я расписал еще до революции в богемном салоне на Ордынке, чья хозяйка мадам Гастон носила мужское имя и предпочитала привлекать молоденьких аристократов для занятий любовью с истинно мужской безжалостностью… Тебе, Павел, знать об этом рано. Ты уже узнал, и твое время придет с той же очевидность, как ушло мое. Я тебе не лгу. Я чувствую и верю.

Князь оказался прав – невинность я действительно потерял в Париже. Незабываемая Николь Буало… пышная шатенка за сорок… В ее дом, стоявший за нашим забором, я попал вместе с мамой, пошедшей познакомиться, потащив с собой и меня.

Бонжур, добрый день, сегодня весьма тепло, погода не подкачала, для домоседов без разницы, мы ненадолго, у вас великолепный французский, я говорю на нем с детства, вы внучка русского князя? да, это так, а это мой сын, прелестно, шарман, меня поражает какой у него взрослый пронизывающий взгляд. Не смотри на нее, Павел.

Я не смотрю…

Ты пялишься на ее грудь.

Я всматривался и меня, тревожа, обволакивает, выпирая из обтягивающих шорт; багровеющая мама чуть ли не силой выпроваживает прочь мальчика-юношу, мечтателя-бойца, я сомневаюсь, прикасаясь к себе в темной комнате, лишь бы не заходили желать спокойной ночи.

Князя бы не шокировало. С ним запросто можно поговорить по душам. Не испугало бы и отца. Мама бы взбесилась. Устраивая сцену, разбудила бы полквартала, выбежав не проезжую часть плевала бы в лобовые стекла машин скорой помощи: вы не поможете мне, сволочи, мой милый мальчик превращается в мужчину, и мне его не удержать, у него скоро появятся другие женщины с накрашенными лицами, он от меня уедет, ну и ладно, пусть едет, жизнь предъявит ему волчьи клыки, я не вступлюсь раз он вырос.

Эмоционально сдержанная расплавляется в беспокойстве, изнывая под тяжестью искуса заблаговременно разорвать меня в клочья, я отдаляюсь от нее мощными движениями, подыскивая предлоги для посещений Николь Буало, разведенной попутчицы, заманивающей сосредоточенного девственника в светлую бездну. Обескураживающий рост желания пронизывает электромагнитными токами, идущими по позвоночному столбу с волнующими ответвлениями. Вулканические выбросы смущают. В пустыне выливается вода, незамедлительно не уходит, на краткий миг замерзает, я это видел, князь громко слушает Пола Саймона.

В моей голове неуклюже складываются строки, преобразованные в постели с Николь Буало в первую написанную мной песню «Ушастый Бэмби глохнет».

Неуверенно переспав с Николь, я утаил случившееся и от отца, и от князя, о маме я не говорю, ее отвлекать ни к чему; представив нашу семью политическими беженцами, она выбивает для нас французское гражданство, многочисленные знакомые князя параллельно хлопочут в инстанциях, ожидаемый знакомый застает меня за карточным столом.

Поодаль восседает отец. Мы не подходим к телефону. Полученным известием с нами делится князь, показавшийся в дверях с налитым для церемониала лафетником водки: Павел! Владимир! Я пью за вас русскую водку. Мне вредно, я пью – отныне вы французы!

Ни хрена, пробурчал отец. Трубе не хватает воздуха.

Музыкант на фабрике. Необщительный и колючий, в смысле небритый, обсасывает сладкие косточки, его поймать непросто потому что он шаман маленького роста. Лужайка под окнами усеяна осколками новогодних игрушек, вышвырнута целая коробка, некуда девать мышцы. Набухают в сторону увеличения, зимний праздник здесь – смешно.

Или расхлябанность, или чрезвычайная зажатость, лошади в цветах спят на бегу, умея издавать омерзительный свист, какая у меня аура? Ты спокоен. Я спокоен. Но все же – чем вызвана истерика? Внимательно за всем следя, я не догадывался, что я непобедим. Отец открывал рот, но молчал, за него говорил я, с некоторых пор постоянно, аппетит улучшен; удовлетворив голод, душа растекается и отдыхает. Струнная секция не фальшивит.