Петр Альшевский - «Не сезон»

– За что? – нахмурился Захоловский.

– Ты со мной заговорил.

– Я на тебя заорал, – возразил Захоловский. – Разницу ты чувствуешь? Между мною и теми черными долбежниками ты ее чувствовала… мне с моей интеллигентностью с ними не сравниться. Ну и хрен бы! Езжай к ним!

– Ты проклинаешь меня заслуженно, – сказала Виктория. – Из-за меня ты слетел с послов, из-за меня убил человека, отмотал срок… я натворила много дурного, но что я могу поменять? С Юповым я не спала.

– Жила и не спала?

– Побожиться готова! – воскликнула Виктория. – Пусть я вся лишаями пойду, если тебя обманываю!

– Хоть лишаями, хоть бубонами, – проворчал Захоловский. – Мне параллельно.

– Я мечтаю к тебе переехать.

– Еще чего надумала, – пробормотал Захоловский.

– Ты мой муж, и тебе нужно знать, сколько я мучилась… этим я искупила. Я заклинаю тебя меня не отвергать!

– Дамочка посольская, – пробубнил Захоловский.

– Твоя, я твоя…

– Подстилка африканская, – чуть заметно улыбнулся Захоловский.

– Я. Прощенная… безмерно счастье мое.

Прослезившейся Виктории воистину хорошо. Те же эмоции, пусть и скрытно, испытывает и Захоловский.

Конец.

«Эпика»

ВИКТОРУ Астраханцеву двадцать один год, у него миловидное лицо и модельная стрижка; в окно его квартиры бьет весеннее солнце, внутри нее происходит свойственное утреннему часу сумбурное оживление с упором не на нервозность, а на симпатию; завершая на ходу облачение в цивильную одежду, Виктор Астраханцев не застаивается, но своей юркой и плоской девушке Полине Коростелевой в подвижности он проигрывает.

– Времечко тает! – воскликнула Полина. – Включай турбо! Поспешай и жизнь тебя вознаградит! Девушкой посмачнее меня. Сменял бы меня на такую?

– Сначала нужно на нее поглядеть, – сказал Виктор.

– Ты у меня поглядишь! Слон вон загляделся на чужую слониху, но тут откуда ни возьмись взялась его взбешенная старуха, и стадо ушло без него. Ты усекаешь? Повышения зарплаты у жизни проси, а о других девушках даже не задумывайся.

– Я и сейчас получаю немало, – промолвил Виктор.

– Более, чем достаточно, – кивнула Полина. – Для студента.

– Да уже пятый курс – какой я студент. Пора быть в деле.

– Ты, к счастью, в нем, – сказала Полина. – Не будешь тормозить – совсем в люди выбьешься.

– За десятиминутное опоздание меня в нашей страховой компании по стенке не размажут. У нас за этим с озверелостью не следят.

– Короче, ты испытываешь их терпение, – промолвила Полина. – Начинающему работнику подобное, разумеется, позволительно.

– Я говорю о чем-то разовом. За системные нарушения трудовой дисциплины и меня погонят. Скажут, что не оправдал.

– Разлагал коллектив, – добавила Полина.

– Стал зачинщиком воцарившейся в офисе анархии.

– Какой же наглый и неблагодарный мальчишка, – усмехнулась Полина.

– Плод омерзительнейшей эпохи. Юная подгнившая душонка.

У ПОДЪЕЗДА шестнадцатиэтажного дома одиноко стоит хмурая двенадцатилетняя девочка Инна Бурыбина. Давящий на плечо рюкзачок она подергивает с раздражением, чудесное солнце светит для нее слишком ярко; из подъезда выходит ее полинявший отец. Взятая в почтовом ящике газета им развернута, и Михаил Бурыбин, не посмотрев на дочь, формально водит глазами по заголовкам.

– Ты подвезешь меня прямо к школе, – сказала Инна.

– А ногами ты те пятьдесят метров не пройдешь? – поинтересовался Михаил. – Если я довезу тебя вплотную, я замучаюсь потом куда мне надо выруливать. Давай я высажу тебя, где обычно.

– Я сказала, у школы.

– Почему?

– Сегодня я в плохом настроении, – ответила Инна.

– Можно подумать, я в хорошем. Находясь я в приподнятом, я бы с тобой не пререкался – подвез бы и поцеловал. Пожелал бы удачного дня.

– Учебного дня?

– Ну, на учебе-то день не заканчивается, – промолвил Михаил.

– Это и радует.

В ЗАБИТОМ автотранспортом проулке понемногу пробирается вперед бордовый «мицубиси»; Михаил Бурыбин неспокойно теребит руль, развалившаяся на заднем сидении Инна водит челюстями и гоняет во рту слюну; открыв нажатием кнопки окно, она привлекает этим внимание отца и сплевывает наружу, не глядя, куда плюется и вынуждая Михаила поволноваться о том, не попал ли ее плевок в продиравшийся справа от его машины «мерседес». Претензий, к облегчению Бурыбина, не последовало.

– После уроков ты домой? – спросил Михаил.

– Пойду куда-нибудь развеяться.

– Одна?

– С парнями из старших классов.

– Ты меня не пугай, – сказал Михаил. – Приходи домой и пообедай. В холодильнике суп остался.

– Суп из змей, – процедила Инна.

– Прекрасный куриный суп.

– «Галина Бланка».

– Ты в этом меня обвиняешь? – осведомился Михаил. – Тебе не пять лет – могла бы уже и сама начать стряпать. Сварила бы нам харчо или с фрикадельками… строго бы я тебя не судил: важнее всего не пересолить. А так я съем все, что ты сготовишь.

– Не дождешься.

– И как ты посоветуешь мне с тобой разговаривать? – спросил Михаил. – Ругать за грубость, ничего не замечать – ты мне подскажи. Поведай мне свое видение ситуации.

– Отцу требуется подсказка?

– Случается, что и отцу.

– За подсказки нас в школе наказывают, – сказала Инна. – Надобно позарез – у мамы спроси. В письме.

– А ты-то ей пишешь? Пару строк бы ей черканула.

– Я не говорила, что… может, я по три страницы на послания извожу. Тебе-то почем знать! Это между мной и ею.

КРАСИВЫЕ глаза сидящей на нарах Аллы Бурыбиной способны полыхнуть яростным пламенем, но сейчас они у нее чуть притухли; Алла без слов и без взглядов на двух прислушивающихся к ней сокамерниц мычит себе под нос заунывную мелодию, которая навевает ее сокамерницам разнящиеся ощущения – поседевшую Римму Вайсарову она печалит. Тридцатипятилетнюю Надежду Вылежанину, сохранившую за годы отсидки лощеную утонченность, едва ли не смешит.

– Застенки тюремные, мотивы напевные, – пропела Алла. – Ой, волюшка, ты моя воля… мне, бабы, еще без малого восемь лет здесь торчать.

– Мне шесть, – сказала Римма.

– А мне два дня, – сказала Надежда Вылежанина.

– Свое ты оттрубила, – пробормотала Алла. – Два дня тебе до откидки – в мир поедешь, на мужиках попрыгаешь, подбирай себе помоложе. Без положения, но с молодецкой удалью, чтобы и сам огурец, и ты с ним не тыква.

– А чего тыква-то? – поинтересовалась Римма. – Кого в тыквы ты зачисляешь?

– Да хоть бы кого, кто женщина, но ничего от этого не получает, – ответила Алла. – Гоношится, понтуется, а с мужиками у нее не складывается и она готова себя проклинать. Как бы высоко самомнение ни задирала. Сигарету не дашь?

– Ты же не после секса, – сказала Надежда.

– Двинула ты меня прилично, – кивнула Алла. – Тебе, как выходящей, прощается. Мыслишки твои витают, возносят тебя к переменам… на лимузине тебя у зоны не встретят. А славно бы наоборот.