Aнна Санина - Возвращение. Книга-дорога для тех, кто любит путешествовать, но всегда возвращается к себе

Никого. Иду и иду, впереди другой берег, как оазис миражится мне близким. Лед ухает, ворчит под ногами и вокруг. Воздух такой сухой, что его можно разбивать щечками пальцев. Еще немного, и два километра позади. Уже тот берег, с которого я пришла, мигает светляками за спиной. На берегу стоит дом. Никого вокруг и темно самым темным настроением мира. Пальцы засыпают от холода. В доме загорается свет. Все вокружится, стонет, блекнет, мешаясь с ночью. Здесь не бывает белых ночей, думаю и открываю дверь. Не заперто, не удивляет. Прохожу вперед, все кажется мне знакомым – вешалки, стенки, запах. Из комнаты раздаются голоса.

Я захожу в комнату. Пеппер улыбается мне, сидя на полу. Он едва заметно покачивается в такт музыке. Медленно и плавно. Так наплывают чувства, заполняя пустоту, так безумствует саксофонист, стоя за окном. Падает снег, и мы превращаем его в хрусталь, чтобы он застыл на наших лицах и рукавах до следующей зимы. Столько мгновений пролетает, касаясь нас своими щупальцами. Я надеваю оболочку пустоты на свои чувства, и ни одно не проскальзывает наружу. Когда они переполнят меня, и я буду задыхаться от их потока, все полетит за окно, разбрызгивая семя моего мироощущения на цветы, на лужайку, на холодных рыб в бассейне и на пушистых котов под окном, на точку сияния саксофона в момент слияния музыканта с его инструментом.

Боб Марли, сидя за столом, занимается приятной привычной процедурой – забивает косяк. Он неуловим, этот Боб Марли. Улыбка блуждает на его лице, и глаза теряют свои очертания от мелких вспышек лампочек. Словно ища одобрения, он оглядывается по сторонам и у него такой нос, что, кажется, с него вот-вот что-то скатиться.

С улыбкой наблюдаю за процессом, всем остальным это, похоже, безразлично. Ведь нельзя же останавливаться подолгу на моментах, которые до скуки привычны, на изжеванных движениях пальцев и взлетах уголков губ. Но я улавливаю новизну в процедуре культивирования древнего растения с женским именем. Я чувствую, что увязла в этих голосах, чувствую неприятие, но знаю, что все сейчас для меня.

Пеппер берет меня за руку, и мы танцуем. Не могу не смотреть на него. Нос с горбинкой, сонные зеленые глаза с обработанным, отшлифованным весельем. И он в облегающих вельветах с пятнышком внизу на штанине, и мне кажется, что я знаю его давно и общаюсь с ним часто, поэтому могу сейчас молчать. Жду, что кто-то уронит пару слов в меня – вот тогда бы я вспыхнула. Естественно ждать бесполезно, все, как истинные люди заняты сами собой. Я же словно парализована. Я в ступоре и вино не помогает мне расстаться с заключенными в костяной коробке идеями. Признаю это. Кричу об этом всем своим видом, и еще больше глушат меня отрешенность, непринужденность и тонкий высокочастотный звук, неслышимый для уха, но разрывающий пелену голосов, инструментов и телефонных разговоров.

Пеппер выражает приятное удивление по поводу нашей внезапной встречи. Танец вдвоем – так просто, до невозможного дыхания в волосы, в плечи, и память изглаживает стальным плавным утюгом другие жесты и движения, уже незначительные ни для меня, ни для него. Вот так внезапно я понимаю, что попала. Мне не скрыться, я не смогу уйти пока мои сумасшедшие идеи не воплотятся. Мечты, какими бы глупыми они не казались, имеют свойство сбываться, если достаточно долго воплощать их в своей отдельной реальности. Моя мечта опять встретить его, сбылась сегодня в этом танце, в этом невозможном дыхании в волосы. Теперь тем более можно расслабиться и совсем молчать.

Пелевин писал, что если бы он действительно захотел передать самую эротичную картину, то заполнил бы все невнятным разговором и дал бы всего несколько намеков. Но каким разговором могла бы заполнить я легкое путешествие в крохотную мягкую комнату и молчаливую сцену совокупления?

Я бы не поддержала Генри Миллера в его восхитительно преувеличенном натурализме и не расплылась бы в слащавых медлительных строчках весьма отдаленно напоминающих происходящее.

Платья, много платьев в шкафу – бархат, шелк, органза, саржевые юбки в которых кружатся, ситец, который немного скрипит, если зажать его между губами, и вкус такой плотный и старый. Сцена с одеждой завораживает. Материи переливаются, оставляют на коже ощущение превосходства над холодом, красотой и уродством. Грубые холщевые полотенца растирают кожу до красноты, махровые простыни оставляют отпечаток на щеке после долгого сна, а сначала такие мягкие и убаюкивающие. В шелковых рубашках трепещет ветер, а тяжелые юбки-солнца кружат пространство. В определенный момент никто больше не заботится о тканях и начинается полет материи. Материализм превращается в натурализм, в природную структуру (человеческого тела). Мне нравится, когда меня приближают к природе, к первоисточнику. В такие моменты открываются иные глаза и начинают говорить другие губы. Я понимаю, насколько бессмысленна погоня за вещами, я становлюсь сама собой.

Знакомство – это интерлюдия. Это промежуток между открытием своей второй, физической натуры и действием, купание в лучах новых мыслей и ощущений. Открывая для себя другое тело, понимаешь всю бессмысленность попыток познать его полностью и поэтому не устаешь пытаться сделать это вновь и вновь.

Дополнение друг друга – вот что следует после знакомства. Дополни меня здесь, заполни меня там, отними, добавь, стой спокойно, молчи. Мы с Пеппером были как корабль, который стремится уйти в синие морские глубины, но не может, потому что его держит якорь. Канат натянулся до предела, и я увидела все, как есть, в неприкрытом голом веселье. Опустилась на пол в теплое кресло человеческого тела. Была по-дурацки пуста, растеряна. Изумлялась простоте происходящего. Чувствовала недоумение.

«Маленький trip в…», – он напоил меня этими словами, даже не досказав. Истина в черных от вина губах наполнила меня несоответствием мира, его ложной скованностью и вульгарной порочностью. Я понимала, как бессмысленна физическая связь, если нет связи духовной. Упивалась этим чувством.

Так пролетали мгновения, где не оставалось мыслей. Стрелы падали в безликую воду, не оставляя на ней кругов. Поддаваясь метаморфозам сотни раз убегала оттуда, не сделав ни шагу.

Молчание – наркотик, к которому привыкаешь моментально. Отдаленность, благопристойность, молчание. Холодное дыхание вырывается на волю и толкает снежинки друг к другу плотнее, теснее. Происходит обмен веществ и микроэлементов из воздуха, побывавшего уже в сотнях других легких.

Я молчу, а Пеппер мягко передвигается по ковру в белых кедах. Он – не тот, каким казался мне раньше. Он – сама доброта в расплывшейся улыбке, сама непристойность в улыбке, измеряющей его лицо.