Aнна Санина - Возвращение. Книга-дорога для тех, кто любит путешествовать, но всегда возвращается к себе

– Хорошо поживаю, мои на несколько дней к родственникам уехали, и я одна.

– Чем же занимаешься?

– Сны смотрю. – Мне показалось, что Настя потянулась. – Погода ужасная, дождь ветер и я наконец-то отсыпаюсь и книжки читаю. Алису, вот, в Зазеркалье перечитываю.

– И что тебе снится? – Я позавидовала Настиному положению.

– Ооо, много чего. – Уклончиво ответила Настя. – Мне кроме снов интересны еще и пограничные состояния, то, что происходит между явью и впадением в глубокий сон, дрема, сумерки сознания. Вот сегодня, кстати, интересная цепочка образов была.

– Расскажи. – Попросила я Настю.

– Знаешь, такие вещи обычно в долговременной памяти не задерживаются, поэтому я стала их записывать. Сейчас тетрадку возьму.

В трубке послышался шорох. Дети внизу играли с котами – то и дело слышалось мяуканье Феликса, которому вторило молчание Лорда, так что в их протесте против детского владычества возникало что-то похожее на точку-тире Морзе.

Настя вернулась. Я прислушалась к ее дыханию в трубке. Она начала читать:

– Алисе страна кажется малопонятной, малоприятной, даже тревожной. Все вокруг меняется со скоростью бегущего облака. Пейзажи существуют одномоментно и постоянно распадаются на частицы.

С ума сойти, какая карусель – Алиса тянет руки к земле, чтобы ухватиться за нее и обнаруживает размокшую грязь. От нее идет глинистый запах, в нее хочется уткнуться носом, как в давно забытую утробу.

Алиса берет внутреннего шляпника на абордаж, пересиливает свое боящееся, бьющееся «не хочу», снимает туфельки и переступает с ноги на ногу. Капли безумия взрываются внутри, ей уже нравится наблюдать за нестойким, рваным сюжетом. Ее больше не пугает чужая земля.

Я на Вертер-Зе. Просто поразительно, что, мечтая о сказке год назад, после двух часов в Альпах, я попала в нее сейчас надолго. Небо здесь двойное, оно отражается в воде и этим передает ей свои краски. Горы – экватор между двумя стихиями. Еще вчера я жила в зиме и согревалась только быстро спускаясь с гор на лыжах и выпивая чашку глювайна 20 20 глинтвейн по-немецки , сегодня я в готовой распустится весне – и все это в радиусе нескольких десятков километров.

Австрийцы шепчут ногами гальку у берега. Утки и лебеди щиплют друг друга за хвосты. Они с просящим покрякиванием подплывают к понтонам, ищут у людей добычи. Но бедные птицы не знают о том, что у воды прикреплена табличка с надписью: Fuettern verboten. И ничего они не получат. Это, кажется, участь всех окультуренных, вынужденных жить в цивилизации животных и птиц. Собакам положено есть один раз в день, говорят люди. Я не могу выносить их жалобных просящих взглядов, каждый раз, когда мы сидим за столом и поедаем бутерброды, супы и мяса. Бедные животные готовы есть сутки напролет, а получают лишь миску сухого корма в день да какие-нибудь объедки. Но хватит об этом. Солнце светит ровно над двугорбой горой, бросая в глаза искрящуюся пыль. Нежные облака напоминают своими формами о быстротечности, а небо настолько светлое и легкое, что к нему хочется прижаться и не отпускать.

У моего нового учителя немецкого Шнеевайса 21 21 Schneeweiss – белоснежный (нем.) такая белоснежная фамилия, что странно, что волосы у него на затылке опали, а не побелели. В нашей группе все молодые хотя бы с виду.

Финны, как и полагается, сдержанны и воспитаны, до того, что их имена не задерживаются в памяти.

У чилийца Кристиана такой голос, что его можно смазывать маслом вместо скрипучей двери. У словенки Майи доброе и простое лицо, хотя может оно и меняется, когда Майя играет на фортепиано. У сербиянки Виктории ребенок умеет говорить на трех языках.

А украинец Юрий кажется мне таким знакомым, что я думаю, не вернулась ли я просто в какой-то из своих предутренних снов?

У меня есть неделя, чтобы написать поэму о Клагенфурте и моем видении будущего. Так говорит белоснежный профессор Шнеевайс.

Почти два месяца в Австрии, два месяца в треугольнике из катетов гор, гипотенузы реки и озерного одиночества. И вот опять – среди людей. Приятно сидеть и замечать краем глаза мужские руки и хрипловатые улыбки. Приятно высыпать в университетский двор с толпой студентов, пройти в холл, где празднуется очередная вечеринка. Я жду, когда меня подхватит отец семейства и увезет прочь из города, ночевать в деревянный дом, и не хочу этого, лелею каждую минуту его опоздания.

Один раз, когда все уже разошлись, а я сидела на лавке и в ожидании, когда меня заберут, читая у Павича: «А ее ревность и страсть были простодушны и огромны» как услышала:

– Привет!

Я подняла голову и узнала Мири.

Она была очень молода и ладила со своей веселостью и кокетством, равно как нередко ждала в гости хандру.

«Она по-горному светла», – думали парни, глядя на нее, и купали ее юное восточное тело в своих взглядах, как в молоке. Она же близко к сердцу принимала их улыбки и обиды, а упреки игнорировала. Парни интересовали ее пока только издалека.

Она жила на берегу озера и по вечерам выходила курить и смотреть на темные горы. Выкурив сигарету, она бросала окурок на пол балкона, возвращалась в комнату, и засыпала до того, как он успевал потухнуть.

У Мири была такая большая кровать, что на ней спокойно могли уместится три человека вместе со своими сновидениями. По утрам кровать всегда была усеяна обрывками снов, которые путались в золотистых шелковых складках вперемешку с ее густыми черными волосами, опавшими за ночь.

«Я не узнаю воскресенье», – любила говорить она после окончательного пробуждения в выходной день, которое случалось никак не раньше двенадцати дня.

Ей нравились беспечно красивые негры и мексиканское блюдо чили кон карне, потому что от первых у нее увеличивались глаза, а от второго становились горячими губы.

Мы с ней целовались в щеку, но по выходным спали в одной постели, а утром она смотрела на меня взглядом пантеры из-под растрепанных ресниц.

У нее мне часто снилось море. Там я была ребенком. В одном сне я увидела море в первый раз, и как раз поворачивалась к родителям, чтобы сообщить им какое оно ошеломительное, как мои, еще шепелявящие слова застыли во лбу мальчика, который в тот момент прыгал на одной ноге и пытался словить некую морскую стрекозу. Хлоп! Всплеск ладоней (стрекоза все же улетела) и длинный перекрестный плач (перекрестный потому что немного ниже у изгибов бухты еще одна маленькая девочка ударилась о колено своего прыгающего брата). Девочка была лет на пять брата меньше и звали ее…

– Мири, Мири, иди сюда, дурашечка ты моя стоеросовая. Зубчик-то, господи, выпал, но ничего, малышка, не плачь, новый вырастет, кровушка утекает, дак ничё, до свадьбы заживет!