Петр Альшевский - Мутные слезы тафгаев

«Я и зимой хожу без носок, в лютый мороз даже больше понта… но никто же не видит… в том-то все дело, Виталик, я же не перед другими понтуюсь» – Владислав не любит о нем вспоминать. Ни трезвым, ни в комфортабельных цепях сильного подпития; его сын Виталий учится в седьмом классе, и, посмотрев дебиловатый фильм о службе безопасности американского президента, он особенно воспринял в нем те моменты, когда охранники организованно перемещались рядом с президентской машиной. Без одышки, с вниманием по сторонам: «мне бы так, именно так, вот так, это поле мной пока не возделано»; выйдя из подъезда, беспокойный подросток Виталий Владиславович Марянин принялся бегать за различными машинами.

С полной выкладкой. Увлеченно закружившись в вихре параноидальных горений.

Ни к чему строить иллюзии… никуда не вырвешься, ничего не попишешь, я бессилен против провидения, ноги заплетаются, колени хрустят, дома на колесах величественны в своем превосходстве, долго рядом с ними Виталий продержаться не может. Вдруг из какого-то «Паджеро» – впритык с ним Виталий носился по дворам метров четыреста – ему швырнули свысока десять рублей, и младший Марянин почувствовал себя настоящим охранником: «Паджеро», выехав в Безымянный переулок, резко прибавил, Виталий прибавил не столь резко, но из поля зрения его все-таки не выпустил; вскоре «Паджеро» опять нырнул во двор, Виталий метнулся за ним, и, по возможности, стараясь не отстать, кое-что увидел: человек, выбросивший ему из окна десять рублей, могущественен и славен, он вылезает из машины, но лишь наполовину – полностью ему не позволили вылезти две пули. В голову. В верхнюю ее часть: он был правильно ведом к уважению среди людей, господин всемерно отплатил за пренебрежение буддистскими заветами, Виталий хоть и обессилен долгим бегом, но худо-бедно соображает: «снайпер его прикончил, не сумел я его защитить, небольшую досаду я изнутри ощущаю.

На себя досадую.

Не на судьбу.

Она у меня ассоцируется с недавно пройденной в школе гильотиной, однако я не о ней… впрочем, чего же он хотел? Тот, из «Паджеро» – за его десять рублей я сделал для него все, что мог, ему бы за такие деньги и меньшую услугу никто бы не оказал… никогда, даже не взялись бы… короче, соразмерную досаду я изнутри себя ощущаю – не вправе он рассчитывать на досаду, превышающую мою небольшую.

Небольшая как раз самое оно.

– Я сидел на корточках у нашего театра, – говорил ему при последней встрече его беспорядочный отец Владислав Марянин. – Сидел неподвижно, человечно, без лишних слов: я проводил там время с открытым ртом.

– Зачем с открытым? – спросил Виталий.

– Мне было интересно, – объяснил Владислав, – что же в меня бросят – окурок ли, огрызок? А если и то, и другое, то в какой последовательности? Моя дорога пока лежала не за облака. Потела спина. Кровь стучала в висках… Назовем это, Виталик, преследованием нового опыта.

– Преследованием на месте, – усмехнулся сын. – И что бросили? Что-нибудь бросили?

– Ничего, – ответил Владислав.

– Тебе же этого мало.

– Не упрощай…

– Мало!

– Хватило, сынок.

– Во рту свободно и пусто, но опыт уже приобретен, – глубокомысленно закивал Виталий.

– Редкий случай. Во рту пусто, а ты уже сыт.

– Не я. Ты.

Сын Владислава Марянина еще не умеет насытиться малым, но он на верном пути. Избегая давать советы мирозданию, Виталий не осунется раньше срока – бесы не трепещут от «моральной энергии масс», опорожнение мусорного ведра принимает религиозный характер, сам Владислав за неимением коня фигурально вскакивает на борова и танцует со своей женщиной, Марянин-старший не подпускает ее ближе чем на длину вытянутых рук – Людмила пробует разорвать дистанцию, он категорически против, они танцуют, не требуя сопровождения музыкой, Владислав Марянин делиться с ней своим восхищением от кортасаровского образа бирюзового пингвина: «я разве плохо выгляжу?». «Тебе поздно начинать любить рок-н-ролл» – отдохновение от беспокойства-Венеры. Все клетки мозга оккупированы малообещающим томлением. Эфемерные своды аркад, неприятная слабость в чреслах, в соседней комнате стоит гроб.

В гробу лежит ее отец.

Живой.

Не в себе.

Гроб он купил заранее. Степан Зайцев не пропагандирует склизкого лицемерия – чего ждать от мира, где содержащуюся в зоопарке анаконду кормят не умерщвленными сурками? неудачи друзей больше не обнадеживают, мне ничего уже не нужно позарез, в феврале 2003-го Степан Зайцев снисходительно улыбнулся. Двое подростков били стекла его «семерки», и он припоминал, как тридцать пять лет назад на этом же самом месте около Ходынского поля он делал нечто идентичное с другими авто. Зайцев обладает твердой памятью, он точно помнит – бил он стекла, бил, но обычно без последствий: если его и заставали с камнем, то Степан всегда убегал.

Один раз его, правда, догнали, но, проявив милосердие, не стали стучать об мостовую височной костью – Зайцев все это не забыл, подростки, узрев его, убегают, Марянина-младшего среди них, конечно, нет: ему нелегко день за днем представлять из себя образец молодого человека, перманентно находящегося в психическом шоке.

Зайцев спешит, нагнетает ритм, предпочитает силовую манеру преследования, сам Степан в свое время практически всегда узкользал: ну-ка, проверим, подумал он, какая сейчас молодежь, посмотрим, насколько она неуловима – я не боюсь спать один… ну и что?… ха!… ширина шага совершенно не та; если догоню… если… догнав, я их, само собой, также пожалею – разбитые стекла все же невеликая беда, новые вставлю: сам таким был. Таким не умным.

Подростки удаляются от Степана Зайцева не сказать, чтобы очень стремительно, и он испытывает некоторое разочарование от их невысокой скорости: вот тебе и молодежь – и ногами в приличном темпе не могут передвигать… дуют, колятся… девку не в силах нормально испортить, а им же вместо нас на этой планете жить – для них она, однако, подходящее место… я, как Вахтангов, изображаю шумы, взламываю застоявшийся воздух, они впереди, затем впереди справа, поворачивают, медлят, притормаживают… да-с… звонкий омерзительный хохот…

Преследуемые им молодые люди едва бежали с неочевидно проявляемыми намерениями: сойдя с людных улиц, они увели за собой Степана Зайцева и в четыре кулака, четыре ботинка, и лбами в лицо, лбами в глаза, чуть было не оправили его с матери земли. Под нее же.

Во рту кровь, в зубах бреши, Зайцев не знает радоваться ли ему за них или сожалеть за себя: рассеивание спокойствия, плодоношение скрытых комплексов, меня тоже однажды догнали, но меня, как потом выяснилось, настиг профессиональный бегун-средневик Марат Гаяналов… их же догнал я – пьющий преподаватель с артритом и плоскостопием.