Петр Альшевский - Мутные слезы тафгаев

Есть куда стремиться.

Находя убежище в дзенских недоговоренностях. Одевая горячие майки. Неустанно набирая зачетные баллы по шкале ценностей деда Фомы.

«Ты, старик, не из них? не из народа Чудь?».

«Летучая собака, Венедикт, в два раза меньше банана, но она жрет их целыми гроздьями».

«От твоих слов и вспухнешь, и осунешься…».

«Решающий бой не начнется, не кончится» – постижение игры света и тени, главенствующее положение ссучившихся, заносчивый торговый агент Венедикт Казаев, носящий на челе несмываемое клеймо добродетельного человека, залезавшего от скуки в огромные долги, родом и мыслями из Тобольска, что не мешает Венедикту довольно часто приезжать в компактную деревню, где растут липкие маслюки и живет дед Фома. Венедикт снимал комнату с видом на кабаний помет, даром пользовался догорающим солнцем, изыскивал теплокровные удачи: в деревне его знают.

Венедикт Казаев – фанатичный вегетарианец.

Шокирующее некоторых обстоятельство.

«С иностранными языками у меня подлинная драма. Выстроенная свыше беспомощность – в школе я учил немецкий, затем занимался…».

«Что такое „ахтунг“? А, Венедикт?»

«Что, что… Внимание».

«Молодец. Не забыл».

«Да будет тебе, Григорий, издеваться…».

Вегетарианство в деревне не в ходу, но Венедикт разглашает поднаготную своих предпочтений и на чердаке – пролетающей зимовать на шельфовый ледник Росса четырехногой Ногай-птице – и на ферме. Там особенно наглядно.

Вы только посмотрите, завывал он, какие это симпатичные коровы, посмотрите получше, может хоть тогда вам их зажаренная плоть в глотку не полезет!

Не беря в заложники малогабаритных демонов, Венедикт ничего не требовал у Князя Тьмы. Его первая драка с женщиной датирована октябрем 1997-го: «какая на хрен лювовь, когда не стоит? не дергай, не хватай… сам, сам, я, сам… думаешь, я разденусь сам? нет, истеричка, мы пойдем другим путем!» – погожими ясными днями Венедикт Казаев возвел в ранг привычки дымить тонкой сигарой и неторопливо прогуливаться по лесу.

– Когда-нибудь, – сказал он Григорию Трухонскому, – все мы в обязательном порядке увидим закатный восход. Я не назову тебе ни одного художника Барбизонской Школы, не пойму восторги стадионной общественности, но иногда все-таки приятно побыть живым.

– Иногда.

– Я так и сказал.

Венедикт Казаев бродит по лесу, блаженно вдыхает аристократичный аромат опавшей листвы: взгляд у него под ногами. Он волен там быть. Казаев его приподнимает – просека, лосиные следы, черный орешник, убивающий вокруг себя менее воинственную флору.

И волк.

Казаев безусловно понимает, что волк его сейчас съест: «мне от него не скрыться и не унестись, подумал он, волк же ко мне уже подбегает, а я все стою и ничуть не решаюсь рвануться в сторону выживания», но как же волк может есть мясо, Венедикту совершенно не понятно: «ну, к чему ему мясо? протеины же содержатся и в растительной пище, не понимаю я его, не могу уразуметь, как же он может меня есть» – Венедикт Казаев не понимает волка, как вегетарианец, а дородный серый самец никак не возьмет в голову второе дно поведения Венедикта: «почему же он от меня не убегает? как так? неужели ему хочется присоединяться к мертвым без всякого сопротивления?» – Венедикту Казаеву очень мечтается выжить. Он бы побежал.

Если бы не закономерные измышления: «откуда же мне почерпнуть сил, чтобы от него убегать? откуда?… с чего?… мне же с моей легкой пищи и с кровати встать было непросто…».

Волк. Какая разница. Конец. Пусть. Вишну не позволит заржаветь своей Железной колонне – на рельсах я… на полотне, где виден поезд: он по мне проедет скоро. Дам я слово. Кому не знаю, но даю – дождусь его. Не заскулю.

Бывали дни, когда я давился тобой. Отрыгивал семенем. Я не скажу, что я все забыл. Хотя ты бы поверила – с момента исчезновения Венедикта Казаева прошло не больше недели. В деревне деда Фомы успел образовался «Клуб любителей гашиша», в парижский аналог которого в свое время входили и Бальзак, и Шарль Бодлер – люди все не переводятся, у самого старика снова они: дед Фома ужинает заплесневелыми бубликами, макая их пусть и не в венгерское, как матушка Екатерина, но все же крепкое вино; он мысленно пишет эпитафию для роботов-наркоманов – исторгнув подозрительный звук, органично похожий на притихшую алкоту Валентин «Куцевей» Махунский спросил у него:

– В нашей деревне подобное крайне трудно представить, но ведь существуют же такие мужчины, которые не с женщинами, а один с другим? Ведь существуют?

– Конечно, – ответил старик.

– И как ты к этому относишься?

Дед Фома спокойно доел бублик – вино он допьет уже со следующим – и, покачав головой в точном соответствии с подаренным ему на седьмое ноября сингапурским болваничком, нецинично сказал:

– Живя в нашем мире, ребята, вы обязаны отдавать себе отчет в том, в каком мире мы живем. А живем мы в мире довольно жутком. Это правило, а исключения из этого правила каждый должен искать для себя сам – кто-то находит его в полуночном перемигивании с луной, кто-то в добром котелке новорожденого снега; что же касается тех мужчин, которые не с женщинами, а один с другим, я скажу о них так – они только доказывают для нас то правило, что мы живем в жутком мире. Но доказывают только для нас, поскольку для них самих их образ жизни как раз исключение из этого правила – для нас они это правило подтверждают, а для себя являются из него исключением… Успеваете слушать?

– Слушать-то мы успеваем, – сказал Евгений «Ананас» Рябковецко, – но понимать…

– А понимать вас никто и не заставляет. – Отодвинувшись на стуле из-за елового стола, старик взглянул на свои выходные штаны и умиротворенно подумал, что их бы неплохо постирать. – Вот волк нашего вегетарианца Казаева не понимал, а за милую душу слопал.

Люди молчат, недоуменно кивают, они не готовы ни к хорошему, ни к плохому; среди них и полнокровный Юрий Полежаев – фигура у него женская, нормальная, но лицо излишне мордатое, на его тонкой шее оно смотрится вовсе нелепо: «я выплыву… или всплыву… побочные выгоды зачаточного состояния! в знак закончившийся любви посылайте худых кротов… какие сны, такие и дел»; Юрий Полежаев похож на интригующего идиота из площадной мистерии начала тринадцатого века – дед Фома подмечает, что Юрий хочет о чем-то спросить, но, передернуто хмурясь, лишь переминается с ноги на ногу.

В Полежаеве шарма, как в бацилле меда. Время – это вода, в которой я мою ноги, кто-то голову, Юрий что-то еще; старик спросил его первым:

– Здоровья тебе и будущей бессемейности – ты вместе со всеми пришел узнать мое мнение о гомосеках или тебе опять нужно утешение по поводу твоей физиономии?