Петр Альшевский - Мутные слезы тафгаев

– Я всегда живу, – ответил Фролов.

Дамочка, простите, когти не рвите, мы друг друг никто – никто из нас не сломлен, но я первым сложил оружие. Восьмого марта 2003 года, когда вы искали несколько монет, выпавших при переходе через Варшавское шоссе. Не обращая внимания, что ваш светофор уже погас.

Улыбаясь.

Коробя позвоночником бампер краденого «Хаммера»

– Но жизнь – это же… пустая трата времени, – сказала старуха.

– Пока ты еще не умер, – возразил Фролов, – ничего другого не остается. Насколько я могу судить.

– Вы можете?

– Да как вам…

– Не можете? Только здесь или ни в чем не сильны? Никому не в состоянии перца задать? Даже какую-нибудь бабенку завалить не…

– Ладно, гражданочка, поговорили, – холодно процедил Фролов. – Идти мне особо некуда, но я все же пойду.

– Хмм…

– Что еще?

– Идите, проваливайте. Мне по барабану.

– Покорнейше благодарю.

Фролов удалился: тогда, теперь, кто-то, может быть, и знает, как устроено небо, но не Фролов; пройдясь глазами по огромным ногам конькобежца, старый педераст Забойченко воскликнул: «Какие ножки!», в пещеры Кумрана… на самолете, вплавь, доберемся и уже там пойдем вразнос; Фролов сдержан, трезв, он без бутылки, но она перед ним – пустая. На небольшом пригорке. Данный бугорок смотрится гораздо ниже кургана фей. Примелькавшийся Юпитер… деревянная звезда, прогорклый смех – пыхтящему калеке в инвалидной коляске трудно преодолеть и его. Видя всю тщетность усилий этого несчастного человека, Фролов поднимается на пригорок и, резко нагнувшись, желает поскорее отдать инвалиду присмотренную бутылку – Фролова ему неприятно за них обоих, ад пока не удалось поставить на службу… а?… кому… Фролов нагнулся настолько резко, что в спине у него послышался некий шум: боль… жестокая боль, скрутило, скособочило, Дао отступает и отдыхает… ну, отдохни же, покури… где-нибудь, подольше – Иван «Топчан» Кузин настороженно сидит в своей коляске и не испытывает от промедления Фролова никакого восторга.

– Давай бутылку, – заявил он господину Фролову. – Ты мне ее давай, а я у тебя ее приму. Из рук в руки. Без подстав и насилия.

– Сейчас…

– Или давай бутылку или хотя бы освободи проезд, я уж сам как-нибудь до нее доберусь.

– Нет, что вы… Я сейчас.

– Шевелись, мужик, некогда мне! За сегодняшний вечер я еще полрайона объехать должен.

– Я вам… передаю… Секунду.

Фролов догадывается, сколь инвалиду плохо, но Фролову и самому не очень хорошо: у него, вероятно, приступ радикулита, огонек на конце фитиля обогревает погибающую свечу, самая кровавая сеча в себе… она заключается в том, чтобы никуда не вмешиваться и оставаться спокойным; преобладание белого… критический выброс энергии – слишком отчаянно взявшись помогать этому инвалиду, Фролов впутался в самоочевидную сквернь.

От «Топчана» Кузина воняет. Не исключено, что он боится воды – в детстве он едва в ней не утонул и теперь ею не моется.

И не пьет. Боится пить.

Грызет кубики льда.

– Потолок в храме – уже небо, – промолвил Фролов.

– Что ты сказал?

– Моя бывшая находила во мне одно презренное…

– Мне это начинает надоедать! – прокричал на Фролова рассерженный его медлительностью инвалид. – Неужели нельзя ее по-простому поднять и мне принести?! Принести и отдать? Отдать, главное, отдать!

– Не кричите на меня, – через боль ответил Фролов. – Не берите подобное на себя. Будьте спокойны… не переживайте – на меня и так кто-то из собственного тела кричит.

Родился мальчик, он спасет. Всех тараканов из компота.

Не очень умный. Ну, и что? Ему жить здесь. Он это сможет – любить, терзаться. Стать большим… Фролов стискивает зубы, издает негромкие хрипы, берет бутылку с криво подстриженной травы; к инвалиду он все еще спиной, и, повернуться к нему лицом Фролову ничуть не легче, чем не поворачиваться.

Своего лица Фролов не стесняется, но при повороте к инвалиду сильная боль в спине ни за что не закатиться под колеса коляски «Топчана» Кузина – дамочка, кошечка, вы проходите мимо, сексуальные отношения не прилагаются… проза зряча и нерешительна: Фролову неловко за китобоев.

Иван «Топчан» не очень хорош серым веществом.

Маленькая птица Чупсунка выпадает из гнезда, но не на землю – на что-то громадное, но поменьше.

На спину слона. В парке Крюгера.

Слон не скидывает ее со спины – она собирает клювом прижившихся там насекомых, и слону приятно, однако он не признается в этом даже себе самому: «она же всего лишь маленькая птица, размышляет он, я бы и без нее не пропал»; услужливая вереница бесплодных смоковни, ожидаемое совокупление со слонихой-девственницей; Чупсунке уже пора учиться летать, но научить ее некому, она сирота. На спине слона, никому не нужная, у нее нет ни единого родственника, чтобы показать, зачем же она появилась на свет с одноцветными органами взлета и полета – ей показали.

Сейчас мы ее… она ни к кому не побежит жаловаться… шучу я, шучу – слон показал. Подгадав момент, когда она отбежала к его короткому хвосту, он замахал здоровенными ушами: птица у него на спине. Присела, внимательно смотрит, затем и сама попробовала.

Неудачно.

Она упала на землю, слон ее поднял, вновь усадил на спину и чуть медленнее, позволяя ей получше рассмотреть технику, помахивает перед ней ушами, словно крыльями; он машет, она следит за взмахами его ушей, немного помахивая ему под стать своими крылышками: она научится, «Топчан» не встанет, дважды судимый ныряльщик спрячет жемчужину между зубов целомудренной касатки, у Фролова ужасная боль в спине, он помнит… девочки из ада… он знает… главная книга Коперника вышла в день его смерти; дворецкий не зовет Фролова пить чай – пепел неодинаков, оккультная чистота намерений не тяготит, Фролов изысканно озадачен…

– Ты что, мужик, себе эту бутылку забрать хочешь?! – проорал на него потерявший терпение «Топчан». – Не смей, я ее первым увидел! Если что, без разбора не обойдемся!

– Да о чем вы…

– Не зли меня – бутылку сюда, а сам отсюда!

– Секунду… Сказал же, секунду.

Ничего не попишешь – Фролов не трагическая фигура. Он нерасторопен в вопросах веры и не против вырваться на свободу из своего долговязового тела; нет ни одной стены, показав на которую, он мог бы сказать: «там висят мои пистолеты».

Он не повторяет вслед за Седовым: «она на шоппинг, а я на дринкинг и, если повезет, на факинг»; среди растлителей малолетних попадаются хорошие налогоплательщики, пермские евнухи требуют обратно свои оторванные яйца, чтобы стрелять ими из рогаток, Седов сходит со Сретенки. Она уже закончилась, и Седов откусывает большие куски эскимо под стелой со словами Крупской: «Марксизм для меня величайшее счастье, какого только может желать человек».