Петр Альшевский - Мутные слезы тафгаев

Под этим изречением собачье дерьмо, товарищ Седов и затоптанная бумажка, красочно обещающая «Все виды пирсинга»; там же бьют фактически не сопротивляющегося узкоглазого самолюба. Его долбят в две руки, сопровождая побои поясняющими комментариями: «я бью тебя за то, что ты не белый – не белая раса. А я белый. Поэтому я тебя и бью».

Шутишь. Лжешь. Посторожней с поднятием волны – избивающий данного бедолагу индивид в глазах Седова не во всем белый. Покрывающий парня загар делает девятнадцатилетнего разнорабочего Анатолия «Мюллера» несколько чужеродным для совершенно незагорелого Седова.

Анатолий будто бы сегодня с юга, Седов туда тоже ездил – раньше. Сейчас у него нет на это денег, и, обращаясь к «Мюллеру», Седов не ставил во главе угла интересы этого корейца.

Японца, китайца, вьетнамца.

Или монгола.

– Да какой ты, мать твою, белый? – сурово спросил Седов. – Вот я белый. Сколько ни пытался загореть, ничего не получалось – кожа краснела, шелушилась и неприятный зуд. Как говорится: «лужи, дождь – ботинки не промокли. Но стоило на них нассать, как уже насквозь». Еще и апостолы на тачанках. Не видел их?

«Мюллер» отрицательно покачал головой. Он уже никого не бьет; учащенно хлопая глазами, Анатолий их тем самым проветривает.

Седов уходит – узкоглазый идет за ним. Не выглядя призраком и спотыкаясь: оказавший ему помощь Седов не без оснований рассчитывает, что «Сухэ-Батор» его отблагодарит. Хотя бы купит пива.

Мужчины еще никогда не кричали Седову в спину: «эй, мужик, давай познакомимся» – в личном плане у Седова сейчас период напряженного затишья.

Господь самый лучший собеседник, Он все время молчит, умение молчать – очень важная черта; Седова не устраивает объем его собственного духа, но у него не имеется потребности повесить над кроватью фотографию улыбающегося Махараджи Джи; не подбирая чужих монет, Седов обернулся. Узкоглазый исчез. Но не с концами, он где-то здесь – в любимом городе, навеявшем Седову гнетущие пароксизмы сознания: кордоны ГАИ опять преграждают путь повозке с волхвами – автоматы к плечу, стрельба по колесам, с неуемным гонором разгоняются облака, барды поют: «как здорово, что все мы здесь сегодня собрались» – Седов рад, что они собрались именно там, а не рядом с ним: звуковые атрибуты дороги в никуда, саламандра в полураскрытой ладони, бескорыстный скептицизм, скоро придется делать сноску на случайно встреченном в тексте слове «любовь» – никтофобия, гетероаллелизм, любовь – Седов слышал о том, как споры-семена папоротника помогают стать невидимым: их надо положить в ботинок… первый, еще несколько… ага, хорошо… Седов так и сделал. Он не скулит. Не пускает штормовую волну на водной глади унитаза – ногу стер, невидимым не стал, но воздух кланяется.

До земли. Седову.

И Седову тоже.

– Когда я… то я… я, – лупя пылинки, как мух, признавался он Михаилу Боценко. – Видя по телевизору столько болезней и смертей, становится как-то гнусно потакать своим низменным желаниям. Ты балконную дверь закрыл?

– Ты же сам ее закрывал.

– Я у себя и спрашиваю.

– Не у меня? Не у Светы?

– Идут льдины, – усмехнулся Седов. – Идут. Не сворачивают.

Седов спрашивает себя – не убийцу. Что есть, то есть: светловолосая кокетка средней руки Марина Теняковская ходит под руку с нахрапистой глупостью, своенравный экспедитор Михаил Боценко стал убийцей; перевозя на дачу односпальную кровать, он, не чувствуя уверенности, больше часа закреплял ее на багажнике – перекрестился, отдышался, поехал, на шоссе Энтузиастов Михаил Боценко остановился; неперерез его машине побежал доверяющий себе молодой человек, и Михаил Боценко, чудом никого не сбив, экстренно затормозил – кровать с багажника не сорвалась.

Сам багажник слетел. По ходу движения, отнюдь не назад – на того самого парня.

Анатолия «Мюллера».

Багажник без кровати его бы вряд ли убил, но тут он был обречен: успев затормозить, Михаил Боценко проявил реакцию пилота первой «Формулы», но проверить насколько плотно закручены болты, он не додумался – все мыслительные силы ушли на завязывание веревок. На геометрическую выверенность диагоналей.

Когда на него завели дело, Михаил Боценко старался не утратить самообладания. Учил наизусть «Иранскую песню» Хлебникова: «… верю сказкам наперед, прежде сказки – станут былью. Но когда дойдет черед, мое мясо станет пылью»; Михаил вгрызался в непостижимость Первичной Реальности и рисовал по памяти индрикотерия – безрогого носорога: Михаил Боценко выводил его на обоях коричневой помадой. Необыкновенно светлой для коричневой – она осталась у него от Марины Теняковской, прозябающей в клубке противоречий и не знавшей, что за убийство «Мюллера» Михаила Боценко тогда не посадили.

– After that, – сказал он Седову, – my head is bad, но, может быть, я еще появлюсь на небосводе. Сверхновой звездой. Заблудившейся кометой. Белым карликом.

– С красным гигантом, – усмехнулся Седов.

– Видел бы ты, брателло, как у меня в юности стояло.

– Как-нибудь обойдусь, – с отвращением скривился Седов. – Я и так видел довольно много лишнего – парламентский час, гиен… духов хлорированной воды. Собственную кровь.

– Собственное дерьмо.

– И это тоже. В качестве удачного начала дня… Ты о том человеке, которого кроватью на Энтузиастах убил, часто думаешь?

– Совсем не думаю, – искренно ответил Боценко. – Но изредка представляю себя на его месте. И еще я представляю бутылку – словно ее мне вставили в рот и ввернули. Пей, мол, наслаждайся, потрудись помолчать, позабыв о чувствительности – в тебя льется, в тебя упирается, тебя раздирает, а ты держишься молодцом, не утрачиваешь вороватый облик, отказываешься завязывать…

– Пивную бутылку?

– Из-под портвейна.

Западая на фей, обтираясь росой, все же нюхаю клей и мужаюсь иглой… у Седова были женщины, обвинявшие его в том, что они тратят на него свою молодость.

Седов их не звал. Вставать с ним плечом к плечу, сопровождать его до кремации – не звал, но затем и не гнал: вернись и молчи, не проявляй близорукой смелости, вспомни – тис обладает ядовитыми шипами, но съедобными ягодами, зачуханный ворон праздношатается и давит семечки: немало уже подавил. Потоптал, заплевал – рядом с раздавленными семечками лежит тучный господин, который ими подавился.

Угреватый националист Шарунас Почикявичус лежит не как живой. Как мертвый. У Каунасского технологического университета: под его шляпой грязные, спутанные волосы, безошибочного нюха на Крупное у него не было, хлеб он добывал себе хлеб соль; работал, потел, пропускал мириады любопытных вещей – чревовещающие рыла, ладожские тростники, «Колокола», «Финал» и «Заколдованный город» Чюрлениса, благословленных в нью-йорскском соборе ламу и слона… его выделили за ту обученную летать птицу? не исключено – под луной что-то блестит, но это не капельки святой воды. Битое стекло – Седов когда-то жил с выстуженной огнепоклонницей Татьяной Сибуриной. На улице маршала Василевского. За ее счет, за свои таланты, дублируя каждое касание, каждый поцелуй – ему двадцать девять, ей пятьдесят четыре, она говорила ему: «в твоей жизни имелись женщины, и ты их натягивал, любил, не знаю в какой очередности – среди них были и тратившие на тебя свою молодость, но я, Седов, не о них, а о себе: я трачу на тебя свою старость, лучшие свои годы. Да, Седов, лучшие, и дело тут не в тебе – пожалуйста не считай, что встреча с тобой имеет для меня такое огромное значение».