Петр Альшевский - Мутные слезы тафгаев

«Лови, загоняй, месть! месть!» – настоящая война была.

– Тебя, Юрий, – спросил он, – вроде бы интересовали мои взаимоотношения с горчичным делом? Верно? Если я заблуждаюсь, ты можешь уйти. Валяй, не стесняйся.

– Ты заблуждаешься, а я уходи? – возмутился Полежаев.

– Не расставаясь с амбициями, правдоискательно, не спеша, – порекомендовал старик.

– Ладно, дед Фома, я уйду! – Юрий Полежаев вжался в стул с еще большим нажимом. – А что там с горчицей? Не намазываешь же ты ее себе на свой вялый…

– Дед моего деда, – поспешно перебил его старик, – работал на первом в России горчичном заводе: в Сарепте он стоял, оттуда мы и пошли. И я знаю о горчице почти все – и о ее семенах, и об их переработке в пасту или муку. Сам я ничего не выращиваю, но предсмертная записка в немалой степени адресована не людям, а Богу – она как бы является заявлением об уходе по собственному желанию. – Подумав о только что сказанном, дед Фома небеспричинно засомневался в отсутствии у себя болезни Альцгеймера. – Самой вкусной горчицей считается дижонская.

– Но ты ее никогда не ел, – предположил Полежаев.

– Никогда. – Дед Фома задумчиво потянулся за бубликом. – Мне и в миндальном молоке носки еще стирать не доводилось.

Дед Фома любит смеяться над собой. Над другими он смеялся реже: над другими ему хотелось не смеяться, а плакать, но, не спрашивая у дьявола разрешение на право исхлестать его по лицу казацкой нагайкой, он тем самым ведет свою тихую vita religiosa: лицо у дьявола едва ли такое жирное, как у Юрия Полежаева, оставшиеся у старика зубы очень маленького роста, гость засиделся.

Не разглагольствуя с ним о мытарствах портика Эрехтейона и не подгоняя его в спину тупым, но все же отравленным бактериями столбняка гвоздем – в общем, не задерживая его руку в своей: «да поможет тебе, Юра, инерция всей Вселенной» – провожая Полежаева, дед Фома остановился у забора Александра Дудилина.

Старику известна удивительная особенность сорокатрехлетнего смутьяна и птицелова Дудилина выбрасывать за забор показавшиеся ему ненужными вещи – драную телогрейку, свидетельство о рождении, треснувшую пластинку для патефона с нанесенной по кругу надписью «Смерть правительству! Где же вы нынешние монтаньяры, где же вы, где?! неужели Господь опять не с нами?!»; сегодня у участка Дудилина полно народу.

Александр Дудилин, вероятнее всего, выбросил что-то воистину ценное – никакого объяснения, помимо этого, у деда Фомы нет, его взгляды на мир итогового характера пока не носят; протискиваясь сквозь людей – «куда лезешь, скотина?! Подай назад или… А это ты, дед Фома… я это, я» – старик увидел лежащим у забора самого Александра.

Он увидел Дудилина, народ заметил деда Фому; кто просмотрел, тому подсказали: «дед Фома, сказали, пришел: дайте ему оценить диспозицию, не заслоняйте обзор».

Они желают, чтобы их прижали фактами. К чему? на какое время?… на его усмотрение.

– Дудилин всегда что-нибудь выбрасывал, – пробормотал не отстававший от старика Юрий Полежаев, – это мы все помним, но теперь он, козлиное вымя, и сам здесь валяется. Связь-то прослеживается?

– Определенно прослеживается, – сказал дед Фома. – Посчитав, что вещь ему больше не нужна, Александр ее тут же выбрасывал, а сейчас выбросили уже его – в нем исчерпала заинтересованность сама жизнь, вот он и лежит здесь мертвым. – Посмотрев поверх их голов, старик не знал, куда он смотрит. На Валаам? на горящий Манеж? на Гринвичскую обсерваторию? – Для Создателя мы все вещи.

Люди в толпе изо всех сил старались внимать словам деда Фомы.

– Ненужные вещи? – то ли с гневом, то ли с досадой спросил Григорий Трухонский. – Или призывая нас к себе, он тем самым в нас нуждается? Не может без нас?

Дед Фома сентиментально задумался о прошлом: своем, государства, о проекте строительства огромных субмарин для противодействия Америке – десантники, танки, самолеты, все внутри… жалко, не воплотилось – дед Фома собирался ответить, и спустя двадцать секунд его слова пришлись бы не ко времени, поскольку над трупом Дудулина началась темпераментная толчея.

Предыстория – Юрий Полежаев сморкался и непреднамеренно попал мертвому Александру на его курчавые волосы, а у Александра Дудилина и родня, и политические единомышленники, за Юрия Полежаева тоже нашлось, кому вступиться; про старика с его мнением народ позабыл, но дед Фома о себе не забывает – подавив робкую улыбку, он развернулся к бойне затылком и суверенно удалился.

С голодной мошкарой над насытившимся ухом.

В старике не клокочет неутоленная страсть к суициду. Он пока живет в довольно легком мире, но ему иногда не хватает жареной царь-птиц.

Фролов не избавлен от иного – броситься без бутылки в столичный омут, одеть на грудь табличку «For sale», и по дну, как по канату, по Тверской, как по выжженой степи, года через два эта воздушная девушка в желтом топике окончательно созреет, но будет ли у меня тогда стоять? Фролов не сомневается, что этого ему не скажет никакая спиритическая доска Уиджа; скорей бы заснуть, заснуть… заснуть… навсегда? перезарядить винчестер или образумиться, понять или быть понятым? в Царицыно Исида бы никогда не нашла все четырнадцать частей разрубленного Осириса, немалую их часть в сыром виде сожрали бы бомжи – большинство людей заглядывает в витрины, чтобы увидеть в них себя, Фролов вспоминает свободно говорившую по-французски секретаря-референта Евгению Малышеву, сказавшую ему: «пока я не стала спать с Ромой, мне казалось, что я безнадежно фригидна». Фролов спросил у нее: «А Рома это кто?» и она, прохладно улыбнулась, проворковала: «Рома? Рома – это мой сенбернар».

На кладбище хорошо бы росли и ячмень, и пшеница, земля там великолепно удобрена – подольше бы не заканчивалась эта сигарета; тысяча чертей и воздушных поцелуев, no matter how they call us, игра уже сделана, Фролов задержался на погосте, разговорившись с застывшей на его пути старухой – гордись мной, Господи, подумал Фролов.

Гордись, если больше некем.

– В этой могиле лежит мой муж, – посмотрев на Фролова, хладнокровно вымолвила старуха. – Я не дождалась его с фронта, но он дождется меня на том свете.

– Безусловно, – согласился Фролов. – У меня тоже когда-то была семья – сын и одна женщина: часом раньше рядом со мной собрались сразу шесть. Слева от меня две отвратных лесбиянки кормили друг друга чипсами – они, наверное, не знакомы с Ромой…

– С каким Ромой?

– Я с ним тоже не знаком. А справа четыре футболистки растирали отбитые лодышки и громко матерились. Они выбрали свою дорогу. Как пить дать… Но если убрать из этого мира секс, от него ничего не останется.

– В ваших словах, молодой человек, определенно имеется здравое зерно. Простите, а вы всегда пиджак в брюки заправляете?