Петр Альшевский - Мутные слезы тафгаев

– Насчет морды я, – сказал Полежаев. – Никакого спаса мне от нее нет – как представлю насколько у меня жирная морда, так и теряюсь. Ты мне уже неоднократно говорил, но все же скажи еще раз: ответь, скажи, применяя какие иллюзии мне жить дальше?

Дед Фома еще в прошлом году сбился со счета сколько же раз он говорил Юрию Полежаеву о не первостепенном значении его морды. «Не в морде счастье, человече, утверждал старик, даже с такой мордой, как у тебя, можно вскочить на подножку отправляющегося в рай ландо»; дед Фома не прекращал попыток привить Юрию стойкое равнодушие к совершенной Кем-то оплошности: живописал грудную жабу и темный мир, подтрунивал, плел небылицы, но сегодня приготовил для него нечто новое.

Наброски антикризисного чертежа?

Планы по его же скручиванию?

– А ты вынуди себя представить, – сказал дед Фома, – словно бы ты лежишь в гробу. Твое лицо становится все худее и худее, но тебе от этого совсем мало удовольствия, потому что твое лицо и дождевые черви жрут, и вечность топчет: вынуди свое воображение увидеть тебя в гробу, Юра – вынудишь и тебе…

Но Юрий Полежаев к последним словам словам старика не прислушивался – кстати, вчера Полежаеву приснилось, что над его головой переворачивается в небе добротный двухэтажный дом и в окне этого дома виднеется румяная девушка. Помахивая ему платком и медленно говоря: «будь славным мальчиком, Юра, поскольку если ты будешь гадким мальчишкой, ты все равно станешь лапочкой, но уже не по своей воле».

Старик в то, что он сам говорит, также не очень вникает. Ему бы на бублик дижонской горчицы и just let me slip away…

– О чем бы ты, Юрий, ни задумался, – сказал дед Фома, – сейчас мы с тобой остались вдвоем. Никто, совсем никто, как оказалось, не проявил заинтересованности тратить свое время на твои проблемы. Я бы на их месте поступил схоже, но ты ко мне…

– Поклон тебе, дед Фома, – перебил его Полежаев, – мечту ты мне подарил. В гробу мое лицо действительно станет гораздо худее: есть мне теперь о чем мечтать. – Широко улыбнувшись, Юрий Полежаев вытащил из-под кепки пачку папирос. – Я у тебя покурю?

– Кури, кури, – не взялся возражать дед Фома. – У меня из-за моего старого тела и так все провоняло – может, твои папиросы устроят хоть какую-нибудь разбалансировку этой вони.

– У тебя вонь? – удивился Полежаев. – Здесь? Хмм… А я ничего не почувствовал. – Еще не закончив первой затяжки, Юрий вытянул папиросу почти до середины. – Извини, что я кепку не снял.

– А ты извини меня за то, что я этого не заметил.

– Серьезно не заметил? – испуганно спросил Полежаев. – Я в кепке, а ты этого…

– Ты, Юра, кури, – посоветовал ему старик. – Не отвлекайся на мысли. Не банкуй.

«Егорка с лошади упал – и он лежал, все не вставал. Поднять его народ сумеет. Но с матом. Что не отогреет… смешно… печально… ты, дед Фома, о ком? о моем свояке? да… плевать на него, сосредоточься на мне» – кому досталась моя порция благодати? кто и как ее перехватил? притирания тут бессильны. Юрий Полежаев дергано смолит беломорину, папиросный дым соединяется с никуда не девшейся вонью, но дед Фома не меряет запахи на килограммы: вонь вокруг себя он только лишь предполагает.

Из всех прочитанных в полнолуние книг ему особенно запомнился эпизод с участием командующего русской армией на Кавказе Павла Потемкина – племянника Григория Александровича.

В Персии тогда шла междоусобная война и богатейший персидский вельможа попросил у Павла Потемкина переправить его в Россию. За это он обещал отдать ему множество своих драгоценностей, и Павел согласился: «твои цацки поплывут на одном корабле, сказал он ему, а ты уже потом. Следом за ними – на следующем». Но драгоценности-то уплыли, а этого перса не собираются брать ни на один из кораблей, и мусульманин разозлился, нанял маленькое судно, и каким-то образом догнал шхуну со своим добром.

Положил руки на борт.

Практически залез…

Дакини, ракини… безопасность, сексуальность…

В эту секунду пальцы ему и отрубили.

– Вчера мне снилась девушка, – сказал старику Полежаев, – но не со мной, а ближе к облакам, в болевой точке мощного торнадо. Она мне, наверное, приснилась из-за жены.

– Твоей жены? – спросил старик.

– Моя жена, – проворчал Полежаев, – и в лучшей форме своего разума не Софья Ковалевская, но за несколько часов до того сновидения она привязала меня к нашей кровати. Влияние низкопробного кино, дед Фома: еще одна плешь на чистоту моего к ней чувства. – Юрий Полежаев предсказуемо нахмурился. – Привязала, а сама? Догадываешься, что она сделала?

– Ушла? – предположил старик.

– М-да…

– Натурально?

– Меня привязала, а сама ушла. – Затушив папиросу, Юрий, возможно, вспомнил о том, что дамские брошки когда-то выпускались в виде гильотины. – Но вернулась.

– Она вернулась и вы с ней…

– Нет, дед Фома.

– Ничего?

– Не было у нас с ней никакого секса. Не туда все повернулось – она же со скалкой ко мне подошла. Испугала, что говорить… Я уже подумал, что Алевтина сейчас мои мозги вышибет и по изголовью размажет, но она эту скалку не для меня прихватила. Хвала Создателю.

– Хвала, – согласился старик. – Конечно, хвала. Но зачем ей эта скалка, если не для тебя? Для чего?

– Да так. Она ее в себя засунула.

Дед Фома смотрит ему в глаза. Полежаев в ответ свои незамедлительно отводит – в ясные очи Лив Тайлер он бы, конечно, вперился, а переглядываться со стариком ему не слишком нравится. Не противно, но и удовольствия ноль.

– А ты, – спросил дед Фома, – не возражал, когда она скалку в себя вставляла? Ты же, как-никак, ее муж.

– Увидев, что она вернулась не с пустыми руками, я, дед Фома, чуть было кровать с моим привязанным телом не перевернул, чтобы оказаться под ней. Под кроватью, да – волевым рывком всего существа, такой меня ужас обуял… И когда она применила эту скалку по отношению к себе, я только с облегчением вздохнул. Не глубоко, но и без пробоин в черепе. – Юрий снова потянулся за папиросой. – А у нас не впустую языками чешут, что твой род как-то связан с горчичным бизнесом?

– И кто это говорит? – спокойно спросил старик.

– Безумный Аким говорил. После ночи на воде – ну, ты его знаешь, он в протекающей лодке ночевал. Еще тот вегетарианец, которого волк в нашем лесу…

– Казаев.

– Ага, Венедикт.

– Мир его праху.

– Какому праху? Он же в волка фактически полностью влез, лишь байкерская бандана в лужи крови осталась… Хотя кости этого Венедикта волк, вероятно, не съел, а утащил в свое логово – ими сейчас, скорее всего, его волчата играют. Во что, интересно?

Для деда Фомы это не представляет серьезного интереса. На излучине его взора не видно каменных рощ, однако старик помнит, что в древнейшие времена мужчины его деревни ходили с рогатиной не только на медведя, но и на женщин.