Петр Альшевский - Мутные слезы тафгаев

Радоваться, в общем, приятней, чем сожалеть, но у Степана Андреевича просматривается противоречивая ситуация. С нюансами. С немаловажными. После того эпизода с погоней у Зайцева постоянно бывают секунды жуткой тревоги – например, он деловито продвигался по Третьей Песчаной, и ни с того, ни с сего Степану Андреевичу привиделось, что у него оторвалась левая рука. Только он от этого отошел, как опять – полное, хотя и секундное, впечатление, будто бы у всех женщин круговая порука и ему размозжило голову полуметровой сосулькой. Степану Зайцеву кажется немало подобных нелепостей: то на его ноге якобы образовался огромный шанкр, то в митральном клапане полопались все сосуды; Степан Андреевич, разумеется, догадывается, к чему и зачем на него насылает данные страхи всемогущий Господь: «Он дает мне, Зайцеву, понять, как же хороша моя жизнь без этих неприятностей», но Степан Андреевич вместе с благодарностью чувствует и нечто обратное: «спасибо тебе, Господи, велик ты и светел, но если так и дальше пойдет, ты же из меня заику сделаешь – нужно ли тебе это, Господи? подумай получше, нужно ли?

Подумай, а?»

Семнадцатое февраля, смелость, глубокая печаль, время подбирается к полуденному, Степан Зайцев прерывисто спит, прижавшись щекой к правому бедру. Его жена гладит на кухне. Она поневоле волнуется. Зайцев вернулся со вчерашней вечеринки ближе к трем ночи – на организуемых Сергеем «Никуда неШагалом» пьянках Степан Андреевич привык держаться исключительно своей компании, себя и бутылки: сидит где-нибудь в углу и с наклевом надирается до беспамятства; жена переживает, что Степан сейчас встанет завтракать, стукнется локтем, тряхнет газетой, а стол не ко времени занят ее глажкой: в сфере интересов Ольги Зайцевой гамазовые клещи, биологическая консервация ядерной дряни, гамильтоновая гидродинамика, но гладить за нее никто не будет – ругать ее Степан, скорее всего, не решится, ну а утюгом с утренней грусти, наверное, взмахнет.

Ольга волнуется: впопыхах, низкопробно. Но Зайцев все не встает – в час не встает, в полвторого, и Ольга уже волнуется почему же он не встает, она рисует ужасные картины на шероховатой поверхности любящего сердца: «не умер ли мой Степа? не пропал ли мой дружочек, непредумышленно захлебнувшись собственной рвотой?»

Степан Зайцев появился на кухне в пять минут четвертого. Высосал из кувшина предназначенную для поливки цветов затхлую воду и с немалым трудом удержался на одном месте: ноги стоят, не перемещаясь, но тело слегка гуляет – пройдя суровую школу жены, Ольга вновь отказала себе в возможности умиротворенно вздохнуть: все потому, что на Степана Андреевича и искоса смотря, не слишком успокоишься. Настолько он неудачно выглядит.

– Молодец, Степа, что сумел проснуться, – с минимальным нажимом посетовала Ольга. – Большой молодец. Колоссальный. Безмерный… Тебе завтрак приготовить?

– Не готовь, – ответил Степан. – Не надо.

– Совсем ничего?

– Йес…

– Решительно?

– Ни тостов, ни яичницы с ветчиной. Ни тостов с ветчиной, не яичницы… Мне сейчас не до жизни.

Застилая постель белыми розами, растворяясь в котле недомолвок – переходя из прицела в прицел.

Это максимум, что подвластно.

Розы краснеют.

Соединяясь шипами с холодной спиной. Ей не теплее от боли… Степану Зайцеву не до жизни, у него похмелье и неизбывные тревоги, ему не угнаться за новой генерацией выморенных прагматиков; всепронизывающая сопричастность слов и молчания, понуждающие к бунту лягушки-лунатики, у кандидата исторических наук Михаила Зиновьева – импозантного, тридцатишестилетнего, ориентировавшегося ничуть не хуже Зайцева в «Кентерберийских рассказах» и лейтмотиве поведения корабельных червей, некогда обрушивших большинство свай в бухте Сан-Франциско – скорее не тревоги, а опасения.

Зиновьев еще никогда не жил один, но безмерно опасался, что рано или поздно придется: и как это у него получится? получится или финиш? слягу или взлечу? являются ли борцовскими складки на моем животе? Михаил Зиновьев всегда жил с кем-нибудь.

С родителями, с цепкой Светланой из Сабурово, с нудной заочницей Леной Курбиной: «ты, Леночка, сверх меры увлекаешься ожиданием счастья и выдвигаешь не те ящики моей памяти» – с Еленой как с ней самой, так и с ее беспрерывно приезжающими из Брянска родственниками.

Осенью 2003-го Михаил Зиновьев жил один. Весьма опасаясь, что это может закончится.

Помимо этого, он боится смерти – когда он жил не один, Зиновьев совершенно не предполагал ее бояться, сейчас же подрагивает. Не желает растворяется в бесконечности. Во внутреннем кармане тужурки Бога-отца.

Всего несколькими месяцами раньше Михаил Зиновьев относился к своей жизни как к чему-то пройденному – особенно после общения с двоюродным дядей Лены Курбиной Кондратом «Тягачем» Шубовым: полинявшему брянчанину было под шестьдесят, однако он ничего не слышал не только о пронзившем Спасителя копье сотника Лонгина, но и о тактичном умении не танцевать глубокой ночью в кирзовых сапогах – в нынешние дни Зиновьев, напротив, страшно уважает в себе жизнь и умирать ему теперь довольно жалко: «пожить бы еще, думает Михаил, и посуществовать, не надрываясь кошмарными воспоминаниями о прошлом. Пожил бы! С колоссальной радостью бы пожил!

Не смейся, преподобный Урван, я серьезно. Не поддаваясь на провокации рожденственских американских мелодрам, не идеализируя компанейского ржания с картофелем фри – серьезно, крайне серьезно».

Он серьезно. И Зиновьев живет – тебе, Елена, хочется не меньше, чем когда-то хотелось мне, новогодняя круговерть… дикая грызня за молекулы легко читаемого обмана – Михаилу никто не звонил еще с предыдущего тридцать первого декабря и ему интересно: «если и сегодня никто не позвонит, выйдет ровно год – в том году один звонок все же был. Из Брянска проклятии прорвались. От „Тягача“ Шубова».

Сегодня пока миновало.

До Нового года не более получаса.

Звонки по-прежнему не слышатся, и Зиновьев скупо нервничает: «не хотелось бы, чтобы в последний момент такое достижение сорвалось. Целый год ни единого звонка – это же действительно Vae Victis». Но пусть побежденным и горе, Михаил Зиновьев себя побежденным не чувствует. Причудливо расписанное морозом окно, L’Arena сеньора Морриконе, чуть приоткрытая банка шпрот, на часах пять минут первого, ему никто не звонил и не позвонит – Михаил до того увлекся ожиданием, что не включал телевизор даже на бой курантов.

Да, Зиновьев увлекся ожиданием.

Ожиданием не счастья. Не звонка – его отсутствия. Оставаясь ни с чем, забываясь вином, он не трогает вен и не блеет козлом: «ничего себе, подумал Михаил, круглый год никто не звонил… но это же лишь начало – ведь уже начинается следующий! мне и в нем едва ли кто-нибудь наберет: кое-что достигнуто и сейчас, но останавливаться мне пока не след – перспективы же впереди необозримые».