Анна Кузнецова - Максим из Кольцовки

В день спектакля он пришел в театр так рано, что к своему выходу на сцену невероятно устал от волнения и бесконечного повторения самой длинной в своей партии фразы: «Кажется, противник ваш не явился?»

Наконец стали собираться и другие артисты. Все считали своим долгом зайти к «новичку», ведь они тоже в свое время испытали, что значит в жизни актера первый спектакль!

Зашел Сергей Яковлевич Лемешев.

— Куда это вы в такую рань? — после взаимных приветствий спросил он. — Ведь до вашего выхода еще часа два, не меньше!

Максим Дормидонтович и сам понимал, что пришел рановато. Но как быть, если дома боялся, что может опоздать, что с гримом может неполадка какая выйти или с костюмом?

Резко звякнул звонок. В дверь просунулась голове дежурного режиссера.

— Сергей Яковлевич, вы здесь? Даю второй звоночек! — Голова исчезла.

— Послушайтесь моего совета, ничего не бойтесь, пойте, как у себя дома, с той лишь разницей, что изредка поглядывайте на дирижера, — Лемешев присел возле трельяжа и заговорил о чем-то совсем не относящемся к спектаклю. А Максим Дормидонтович, стараясь поддержать разговор, думал о своем: «Теперь сходитесь… четверть тут или половина?.. Да что я? В последнюю минуту об образе думать надо!» Но образ уплывал, уступив место безумному волнению.

— Я пойду, а вы «соберитесь»! — сказал Лемешев, поднялся с кресла и крепко пожал руку своему секунданту. На пороге он столкнулся с входившим Онегиным — Норцовым, в трико, лакированных сапогах, но пока еще в домашнем пиджаке. Из-за его спины выглядывал в полной военной амуниции Ротный — Терехин, за ним Трике — Остроумов. Тут же, как неотступная тень, появился режиссер.

— Пантелеймон Маркович, голубчик, вы еще не при полной форме, а мы уже начали.

— Сейчас, сейчас, — отмахнулся Онегин и, коротко пожелав Максиму Дормидонтовичу «ни пуха, ни пера», вместе с Ротным торопливо скрылся за дверью. Трике, спросив разрешения, присел на тахту.

— Сегодня, Максим Дормидонтович, «на нерве» сыграете и споете, — выразился он по-театральному. — Страшнее второй спектакль. А впрочем, не буду предрекать, сами проверите.

Посидев еще немного и заметив, что Максим Дормидонтович почти не слушает его, Остроумов, повторив пожелание Норцова, удалился.

Включив внутреннее театральное радио, Максим Дормидонтович стал слушать увертюру, потом первый акт. Музыка немного успокоила его. Стало тепло, мысли приобрели четкость. До самого начала сцены дуэли к нему никто уже не заходил, лишь заглянул дирижер и предупредил:

— Сегодня без стеснения смотрите на меня, но только сегодня! Потом, когда привыкнете, будете лишь одним глазом поглядывать и то изредка.

Но всему бывает конец.

На сцене полумрак. Сергей Яковлевич в широкой накидке, в руках у него шляпа. От голубоватого неяркого света лицо кажется бледным. Длинные вьющиеся волосы парика делают его похожим на мальчика. Это сходство еще больше подчеркивает капризный изгиб губ. Михайлов из-за кулисы невольно любуется им.

За занавесом слышится равномерный, приглушенный гул, словно идет дождь.

— Начали! — кричит помощник режиссера.

Максим Дормидонтович вслед за Лемешевым шагает к месту своего выхода. Ноги тяжелые, словно чужие.

В оркестре звучит мелодия Ленского, раскрывая перед слушателями его душевные муки.

Ш-ш-ш-ш… — это шуршит медленно ползущий куда-то вверх занавес.

Когда Михайлов вышел на сцену, ему показалось, что он летит с кручи в бурную, на миг притихшую реку. Река проснулась, зашумела — это зрители аплодировали Лемешеву. Что-то ослепительно блеснуло вдали, как маяк, — это попавшее в луч прожектора стекло бинокля.

— Кажется, противник ваш не явился? — слегка дрогнувшим голосом начал Максим Дормидонтович и в то же мгновение ощутил на себе взгляд светлых доброжелательных глаз Ленского.

До финального слова «убит» он не ощущал ни зала, ни того, что действие уже закончилось. Очнулся только после того, как раздались вопли неистовых поклонниц: «Лемешев! Лемешев!»

В этот вечер все казалось Максиму Дормидонтовичу особенным: и медленно падающие снежинки, и Театральная площадь, освещенная как бы ярче обычного. Он был полон радости только что пережитого первого выступления на сцене.

В памяти оживали отдельные лица, слова и звуки то собственного голоса, то оркестра. Он закрывал глаза — и вот опять раздвигался занавес, и опять он стоял на сцене, видел темную пропасть зрительного зала, и все исчезало из его сознания, кроме музыки.

После второго спектакля Михайлов уже анализировал свои промахи, и эта трезвость была хуже волнения.

— Старался сегодня изо всей мочи, — жаловался он режиссеру. — А получилось так, что не знал, куда руки, ноги девать!

— А чтобы знать, куда их девать, походите на уроки танцев.

Максим Дормидонтович задумался, на минуту даже представил себя танцующим. «Умирающий гусь на льду», — усмехнулся он. Все же решил последовать совету режиссера и в ближайший день отправился на урок танцев, в группу, где занимались солисты оперы.

Преподавала танцы и пластику бывшая балерина, несмотря на солидный возраст, сохранившая походку сильфиды. Балерины и в старости умеют быть молодыми: тренированное тело, нога с крутым подъемом и общая легкость движений, не присущая простым смертным женщинам определенного возраста, являются результатом их долголетней и упорной тренировки. Екатерина Анатольевна, так звали преподавательницу, встретила Максима Дормидонтовича радушно и поставила во вторую пару, вместе с колоратурным сопрано. Потом, переменив решение, вывела его на середину зала, где обычно по утрам тренируется балет, и сказала:

— Так как вы сегодня опоздали на урок, то я вам покажу несколько движений, которыми мы начинаем занятия. Ножку вперед, вбок, назад! Круче, круче!

«Ножка» Максима Дормидонтовича совершенно его не слушалась, он чертил ею по полу с таким усилием, словно вырывал из невидимых пут.

Он не поднимал глаз, зная, что все посмеиваются над его неуклюжими движениями. Наконец, пытка кончилась. Максим Дормидонтович основательно разогрелся.

— Стали в пары! — хлопнув в ладоши, скомандовала Екатерина Анатольевна.

Партнершей Максима Дормидонтовича снова стала та же сопрано.

— Вальс!

— Вам приходилось его танцевать? — обратилась преподавательница к окончательно сконфуженному Максиму Дормидонтовичу.

— Гм! — откашлялся он на низкой ноте.

Екатерина Анатольевна решила, что это означает «приходилось».

Пианист заиграл вальс Штрауса.

— Раз-два-три, раз-два-три! — коротко и четко стала отсчитывать учительница.

Пот струился со лба новичка, он ритмично наступал на ноги партнерши и так же ритмично твердил: