Анна Кузнецова - Максим из Кольцовки

— Извините, извините, извините!

Наконец, заметив это, его подхватила сама преподавательница. С ней танцевать было легче: она умела так лавировать, что он не успевал наступать ей на ноги.

— Хорошо! Хорошо! — говорила она подбадривающе. — Теперь попробуем с левой ноги!

Но с левой ноги у Максима Дормидонтовича вообще уже ничего не получалось, и Екатерина Анатольевна опять вытащила его на середину круга.

«Господи, да какие же балерины мученицы!» — невольно мелькнула у него мысль. Он даже высказал ее известной балерине Лепешинской. А та засмеялась и ответила, что они то же самое думают о певцах, когда пробуют петь.

Уроки пластики и танцев вскоре дали свои результаты. В партии Митюхи в опере «Борис Годунов» Максим Дормидонтович чувствовал себя гораздо свободней и мог сосредоточить все внимание на том, чтобы правдивее подать образ.

Работая над образом Митюхи, Максим Дормидонтович внимательно изучал и произведения русских художников-реалистов: Репина, Максимова, Сурикова. Особенно его привлекла гениальная картина «Боярыня Морозова». Среди «блаженных», «калик перехожих» он отыскивал своего Митюху.

У Михайлова Митюха слит с живущим на сцене народом. Пусть он не главный участник исторической драмы, о которой рассказывает Мусоргский, но он — частица народа.

В маленькое, но важное известие Митюхи народу о том, что «Гришка Отрепьев — анафема, а царевичу пропели вечную память», Максим Дормидонтович старался вложить два разных чувства, поэтому каждую фразу пел совершенно различно: если первая была жесткая, обличающая, то вторая — мягкая и сожалеющая. Он находил невыразимое удовольствие в поисках их внутреннего содержания, при этом осязаемо чувствовал, как, зажженная мыслью, становится насыщеннее и музыкальная фраза.

Могучий бас Михайлова так зазвучал под сводами Большого театра, что некоторые заговорили: «Тебе бы Пимена… Затирают…» Но Михайлов не обращал внимания на эти слова. Он всегда помнил завет Станиславского: «Театр — это коллектив в искусстве, спектакль — это ансамбль, в котором никакой актер, играющий большую роль, как бы он замечательно ни играл, не спасет положения, если вокруг него будет пусто, скучно, серо в решающий момент сценического действия пьесы». Максиму Дормидонтовичу верилось, что заметным исполнением своей маленькой роли он обогащает спектакль в целом, и он гордился этим.

Каким длинным показался Максиму Дормидонтовичу его первый отпуск в театре!

— Покоси хоть траву возле дома, — просила Александра Михайловна уткнувшегося в книгу мужа.

— Некогда! — звучал обычный ответ.

— До открытия сезона еще полтора месяца, а тебе некогда…

— А знаешь ли ты, что за эти полтора месяца я должен досконально изучить «Тихий Дон» Шолохова? Ведь Дзержинский уже закончил оперу на этот сюжет, и она принята к постановке. Может быть, участвовать в ней доведется…

Еще задолго до конца отпуска Максим Дормидонтович стал наведываться в театр. Там было тихо и пусто…

Шел на Петровку в мастерские. И вот здесь, наконец, увидел эскизы к опере «Тихий Дон», познакомился с композитором, а когда тот сказал, что ему хочется, чтобы Листницкого пел Михайлов, обжигающая радость словно хлестнула по сердцу.

26 августа, день рождения Максима Дормидонтовича, стал для него двойным праздником, так как совпал с днем сбора труппы.

Артисты шумно собирались в большом фойе, слышались поцелуи, восклицания, «охотничьи» рассказы перемежались с «рыбацкими»… Заведующий труппой поздравил артистов с началом сезона и объявил состав исполнителей в предстоящей постановке. На этот раз ею была опера Мейербера «Гугеноты». Михайлову была поручена в ней роль сторожа.

Эта небольшая роль была для Михайлова по-своему привлекательна. Пение а капелла (без инструментального сопровождения) требует от артиста большой сосредоточенности и идеального владения голосом.

На погруженную во мрак сцену выходит сторож. Освещая себе путь фонарем, поет:

Единственной поддержкой певцу служит отправной удар колокола. Дирижер находится возле пульта, но помощи от него не жди: он сам только слушатель.

Удержаться в тональности без поддержки оркестра очень трудно, но Максим Дормидонтович поставил перед собой цель спеть партию на большом покое, как колыбельную песню, и добился успеха. Его голос прозвучал, как отделившаяся от оркестра виолончель.

Когда певец смолк, послышались аплодисменты. Михайлов невольно взглянул на дирижера Мелик-Пашаева, тот поощрительно улыбнулся и приветственно кивнул головой. Исполнитель был счастлив. Обычно эта маленькая роль оставалась не замеченной публикой.

Одновременно Максим Дормидонтович начал работу и над образом боярина Шелоги (пролог к опере «Псковитянка» Римского-Корсакова). Эта роль сначала показалась ему не очень сложной, но, вникнув, он понял, что она таит в себе большие трудности. Делится она на три куска, различные по своей эмоциональной насыщенности.

Вот боярин Шелога возвращается из похода домой…

«А что, небось, и не ждала меня?»

В эту первую фразу, обращенную героем к любимой женщине, Максим Дормидонтович старался перелить всю теплоту своего сердца. Еще с меча не стерта пыль похода, а он уже обо всем забыл: безмерна радость свидания с женой после долгой разлуки.

Но вот взгляд Шелоги падает на появившегося в тереме ребенка. Он удивлен, но голос его звучит по-прежнему мягко:

— А чей это ребенок?..

Мгновенно осеняет догадка, в ярости он выхватывает меч и замахивается на жену. Но между ними вырастает фигура сестры жены.

— Ребенок мой!..

Безмолвная сцена, мимическая игра. В короткий срок проходят смущение, раскаяние и затаенное сомнение. Шелога-Михайлов концентрирует всю свою волю: никто из зрителей не должен почувствовать, что артист хоть на миг выключился из игры, «отпустил» себя.

Роль Шелоги теперь стала казаться Максиму Дормидонтовичу очень значительной. Тонкое понимание музыки дирижером Л. П. Штейнбергом, предельная точность ритма заставляли Максима Дормидонтовича еще внимательней вслушиваться в творение Римского-Корсакова, еще шире познавать красоту музыки и полнее ощущать глубину народной русской напевности.

По окончании пролога Михайлов обычно наскоро разгримировывался и, пристроившись в кулисе, обращался весь в слух и зрение.

Пирогов-Грозный, как магнитом, притягивал его внимание. Глубокий и страстный, он насыщал большой правдой каждую фразу, приковывал взгляд к каждому своему жесту. То его бас звучал мягко, то неожиданно жестко, и от этой постоянной смены красок еще непримиримее казались контрасты буйной одинокой души грозного царя.