Анна Кузнецова - Максим из Кольцовки

Еще на пастырских курсах Максим заинтересовался, почему царя Ивана называли «грозным».

— Он детей ел, — безапелляционно заявил Орефий.

Максим не был так глуп, чтобы поверить этому. Улучив момент, он обратился с вопросом к регенту.

— Иван Грозный был мыслящим царем и хотел сделать для своей родины много, — сказал Мелентий. — Только в замыслах своих был одинок…

— А бояре? — не утерпел Максим.

— Бояре? Они-то и были его первыми врагами — тупые, скаредные, чванливые…

— А весь другой народ?

— А весь другой народ тогда совсем и за народ не считался…

На этом их разговор оборвался.

Но Максим не успокоился, заглянул в книгу. По ней выходило, что все цари умные и бояре тоже.

Вспомнилось еще более отдаленное время… Мальчишкой он часто слышал, как одного сумрачного, но справедливого мужика в их деревне называли «Иван Грозный». Видимо, каким-то тонким народным чутьем за словом «грозный» они понимали что-то другое, свое.

Позже, будучи протодьяконом, Максим Дормидонтович изучал историю, и Иван Грозный стал ему гораздо понятнее.

Возвращаясь после окончания спектакля домой в Кунцево, Максим Дормидонтович сел в вагон дачного поезда, пристроился к окну и вновь отдался размышлениям о музыке только что окончившейся оперы, картинах, созданных художниками, образах различных персонажей, созданных исполнителями…

Несмотря на поздний час в поезде было много народу и почти все места были заняты.

…«Бежал бро-дя-га с Са-ха-лина, да-лек, да-л-е-к бродяги путь…» — вдруг послышалось в конце вагона. В хриплом растрепанном тенорке еще проскальзывают «живые» нотки. В вагоне гул голосов стихает…

Иногда вот так же заиграет где-то близко разбитое пианино, и столько в этих звуках невыносимой грусти, столько жалоб… Слушая их, человеку становится то грустно и жаль чего-то, то досадно за фальшивые ноты…

— Вишь ты, как за душу берет! Много их тут по вагонам шляется, а этого впервые слышу, — вытирая большим, сильно подсиненным платком лысину, ни к кому не обращаясь, говорит сидящий у окна напротив Михайлова старик.

С первых же слов песни словно огнем обожгло сердце Максима Дормидонтовича. Он посмотрел в сторону доносившейся песни.

«Мокий! Конечно, это Мокий! Разве можно не узнать этот голос? Достаточно одной ноты, чтобы воскресить все прошлое! Хотя этот как будто и ростом ниже, и лицо не его, какое-то совсем маленькое, как облетевший одуванчик, на котором случайно удержался еще клочок пуха. Но это он!»

Певец медленно приближался. Вот уже показались рваное пальтишко и ушанка с торчащими из нее клочьями ваты.

Максим рванулся с места и не своим голосом крикнул:

— Мокий!

Но тот уже вышел на площадку вагона.

Расталкивая недоумевающих пассажиров, Максим Дормидонтович бросился следом за ним и очутился возле старого друга.

Во взгляде Мокия ни радости, ни удивления, но Максим крепко обнимает его и много раз целует.

— Станция Кунцево, — объявляет проводник вагона. — Наша остановка, идем! Идем же!

И Михайлов почти насильно выталкивает Мокия из вагона.

— А мне… дальше нужно, — попробовал возразить тот.

— Как же ты можешь говорить такое? — загорячился Максим. — Ведь сколько лет не видались, не чаял и встретить тебя!

Всю дорогу говорил только Максим Дормидонтович.

— Вот и пришли! Раздевайся, — засуетился хозяин. — Жена с ребятишками сегодня в городе, так мы сами устроимся.

Снять пальто Мокий не захотел.

— Да что ты, у нас тепло, — принялся уговаривать Максим.

— Кому тепло, а кому холодно, — отчужденно заметил гость.

— Да разве я настаиваю? Сделай милость, сиди в пальто, — миролюбиво согласился Максим.

Мокий снял ушанку, долго тер огромной костлявой рукой свою маленькую, поставленную на длинную шею лысую головку.

«Может быть, это вовсе и не Мокий? — неожиданно подумал Максим. — Да нет, что это я! Сейчас все выяснится».

Он и сам не знал, что должно выясниться.

Тем временем Мокий наблюдал, как хозяин накрывает на стол. Взгляд его оживился, когда появилась бутылка коньяка и графинчик с настойкой.

— Ты думаешь, я не могу теперь петь, как прежде? — потирая руки и хитро подмигивая, заговорил Мокий. — Это я сегодня не пел, а дурака валял!

Максиму стало невыносимо больно и стыдно за своего никогда ранее не лгавшего друга. Он прекрасно понимал, что от голоса у него уже ничего не осталось, и ему хотелось прервать это внезапное фальшивое хвастовство, но он сдержался.

— Вот подсаживайся к столу, а о пении потом поговорим.

— Потом так потом, — согласился Мокий и, придвинувшись к столу, начал осушать рюмку за рюмкой, ничем не закусывая.

Вскоре на щеках у него выступили бурые пятна.

Максим ни о чем не спрашивал Мокия, ждал, когда тот заговорит сам. Опустошив бутылку, Мокий заговорил.

— Помнишь, небось, что раньше я не пил совсем, — начал он, не глядя на Максима. — Голос жалел. Трудно вспоминать прошлое…

Он отодвинулся от стола и уронил на грудь голову, потом привычным жестом быстро-быстро потер ладонью лысое темя, как будто хотел оживить ускользавшие воспоминания. Взгляд его стал живым и сосредоточенным:

— Видишь ли, как ушел я тогда из попов, долго оставался без работы… Потом устроился в пекарне возчиком… Жил у тестя Павла Васильевича и жизни у него учился, настоящей и правильной… Потом его сослали, а меня мобилизовали в армию и вскоре отправили на фронт. Надя тоже поехала сестрой милосердия в полевой госпиталь. На фронте за распространение листовок против войны и царя предали военно-полевому суду. Сильно били, вот, — вытянул он вперед руки с вывернутыми кривыми пальцами, словно простеганными глубокими синими швами. — И по голове били. После этого и голос у меня пропал… Совсем пропал. И память тоже… Товарищи помогли бежать, достали документы, и стал я с тех пор не Мокий Кургапкин, а Константин Лазаров.

От этих признаний у Максима Дормидонтовича болезненно сжалось сердце, он не в силах был что-либо сказать. А Мокий все тем же спокойным, размеренным голосом продолжал:

— После революции меня долго лечили и даже на работу поставили. Во время голода в Поволжье изымали у церквей ценности, на которые закупали хлеб у иностранных государств; небось, ты знаешь об этом? Но трудно было набрать прежнюю силу… Наденька в ту пору от тифа померла, и не осталось у меня никого — ни друзей, ни близких!.. Вроде, помешательство у меня началось, а как немного поправился, махнул на все рукой и запивать начал…

Две тоненькие слезинки поползли по щекам Мокия, губы сжались в знакомую гримасу, в какое-то мгновение перед Максимом сидел прежний Мокий.

— А я? Почему же ты ко мне не пришел?

Никогда Максиму не был так дорог этот человек, больной, видимо, спившийся и совсем потерянный.