Анна Кузнецова - Максим из Кольцовки

Иван Михайлович замечает, что Михайлов легко одет.

— А я не боюсь мороза, всю зиму сплю на открытом балконе. Только и беспокойства, чтобы нос не поморозить…

— Как же это вы? С детства что ли себя к этому приучили? — интересуется Иван Михайлович.

— В детстве я на печи спал, — смеется Максим Дормидонтович. — Закалка была только в том, что после парной бани прямо в снег бухнешься — и опять в парную…

Максим Дормидонтович дал еще круг, но на этот раз Иван Михайлович не заметил безобидного коварства своего водителя.

— А когда был протодиаконом, — продолжает свой рассказ Михайлов, — то в легкой рясе ходил на водосвятие. Бывало, в крещенские морозы птицы на лету мерзнут, а мне хоть бы что…

Наконец, машина останавливается возле дома, где живет И. М. Москвин, но разговор продолжается. Иван Михайлович интересуется, над чем сейчас работает Максим Дормидонтович.

— Над Листницким в «Тихом Доне», — отвечает оперный артист и тут же признается: — Не влезает в меня этот белогвардейский генерал. Вот Гремин — генерал тоже, но по замыслу автора и по восприятию совсем другой… Уж вы извините меня, Иван Михайлович, что докучаю вам, — оборвал Максим Дормидонтович свою, как ему показалось, длинную речь.

Москвин пристально посмотрел на Михайлова, охватил всего взглядом, не спеша поправил пенсне, а потом сказал:

— Когда почувствуете роль, вживетесь в нее, все появится, все станет на свое место. Не нужно только заранее ненавидеть своего героя, лучше пусть делают это другие. Заставьте публику своей передачей образа ощутить презрение и ненависть. Не играйте нарочито злодея, пусть он сам выявится из ваших поступков и поведения… Да что мы тут сидим? — спохватился Москвин. — Идемте ко мне, за чайком разговор продолжим.

Но Максим Дормидонтович поблагодарил и за приглашение, и за разговор, очень для него дорогой.

В последующие дни Михайлов продолжил поиски ключа к образу Листницкого. Между тем в кулуарах театра его кандидатура на данную роль некоторыми высмеивалась. Особенно усердствовал второй Листницкий — артист Дровянников.

— Да откуда ему взять военную выправку, — горячился он, — когда столько лет в рясе ходил? Разве он сможет верхом на лошадь сесть? Это я — конник, так мне все нипочем, а Михайлов привык в экипажах ездить. Его Серый посреди сцены в первую же репетицию сбросит, как пить дать. Вот посмо́трите!

Максим Дормидонтович не слышал этих предсказаний, но когда его вызвали на сценическую репетицию, вдруг сам вспомнил про Серого. Ведь он не познакомился с ним, не знает ни его характера, ни нрава. В памяти всплыло голоштанное детство, поездки в ночное; хоть и худые были лошаденки, а все равно не каждая позволяла сесть на нее верхом. Была в табунке серая кобылка, даже кличку не забыл — Ромашка, и так она была мила сердцу Максимки, что передать невозможно. Ноги словно в белых носочках, белая грива и белая морда, а глаза черные и всегда будто со слезной. Никому лошадка не позволяла садиться верхом, и эта строптивость тоже нравилась Максимке. Ромашку потом взяли у ее владельца за долги помещику. А Максимке долго еще чудилось, будто стоит она за багровым огнем ночного костра, и ветер играет белой ее гривой…

Запах конюшни, пофыркивание лошадей, монотонное пережевывание овса… Максим Дормидонтович смело подошел к серой лошади, обнял ее за шею.

— Ромашка, ох ты, Ромашка!

Лошадь фыркнула, обдав лицо и руки актера горячим дыханием.

— Это Серый, а не Ромашка, — подсказал конюх.

Максим Дормидонтович гладил нежную упругую шею лошади, перебирал пятерней гриву, и она сразу почуяла в нем друга. Потом надели на лошадь уздечку, седло, и с неожиданной даже для себя легкостью он очутился на лошади.

«Неужели годы не отняли былой ловкости, тело вновь стало невесомым, ноги пружинистыми?»

Он ощутил в себе какой-то мальчишеский задор, не то, что на уроках танца…

«Нет, видно, был крестьянином, крестьянином и остался», — сделал он вывод.

После первой сценической репетиции Максим Дормидонтович с нетерпением ждал замечаний, в первую очередь, от своего добровольного шефа Алексеева.

— Я не в восторге от образа. Не в частности, а вообще! — сказал Алексеев. — В романе этот образ дан ярче. Твоя работа, Максим, конечно, чувствуется, особенно по вокальной части: и голос даже без обертонов, жесткий; я знаю, этого не легко достичь… А вообще, большая радость — советская опера на сцене Большого театра.

Опять сомнения охватили Михайлова. «Своим появлением на сцене, чтением манифеста я должен создать в зрителях такое ощущение, будто повеяло на них давно забытым, затхлым», — думал артист и опять обратился к роману Шолохова, ища у него помощи.

«А что, если фразу «Казаки! Объявлена война…» попробовать спеть громогласней, начальственней?» — внезапно возникла догадка, когда Максим Дормидонтович стоял у витрины какого-то магазина. Он склонился ближе к стеклу и тихонько, но твердо пропел:

«Казаки! Объявлена война… Пора встать за царя, за веру, за землю русскую, за честь казачества, за тихий Дон. Ура!»

Домой он почти бежал и прямо в пальто — к роялю. Фразу эту повторил во весь голос, при этом раздвинул плечи, закинул голову, важничая.

«Вот это похоже, пожалуй…»

В театр Максим Дормидонтович всегда шел с мыслью о своем герое, причем старался идти самыми отдаленными улицами, снова и снова про себя проходил всю партию. Губы его шевелились, в ушах отчетливо бился ритм музыки. Звучали ответные музыкальные фразы других исполнителей.

Однажды, сидя в автобусе, он вдруг произнес вслух на полном накале: «Казаки! Объявлена война!..» Со всех сторон на него уставились удивленные глаза. И хотя он тут же уткнулся в воротник своей шубы, кондукторша, стоявшая неподалеку, наставительно проговорила: «Что это вы, гражданин, не проспались еще?»

Вскоре Михайлов понял, что не любить роль нельзя, ведь и роль отрицательная положительно воздействует на зрителей, если она правдиво подана, при этом другой герой, близкий зрителю по своей сущности, становится еще ярче и понятнее.

На генеральной репетиции присутствовала делегация казаков Азово-Черноморского края, приглашенная дирекцией Большого театра специально для просмотра оперы. В антрактах колхозники заходили к артистам, давали им полезные советы, полностью разделяли их волнение. Тем и другим хотелось донести до зрителей правду жизни.

Почти все газеты отметили рождение новой оперы. Одни из них подробно писали об отдельных исполнителях. Другие в небольших рецензиях просто перечисляли их. И хотя ни в тех, ни в других Михайлов упомянут не был, это нисколько не обидело и не смутило его: он всем сердцем радовался общему успеху.