Анна Кузнецова - Максим из Кольцовки

К работе над более сложным образом — Светозара в опере «Руслан и Людмила» — Михайлов приступил с еще большим чувством ответственности. Посещая спектакль в качестве зрителя, он каждый раз невольно вспоминал слова, написанные Одоевским после премьеры оперы. «На русской музыкальной почве расцвел чудесный цветок! Любуйтесь им, он цветет один раз в столетие!» Не раз Михайлов сидел, прижавшись в уголке артистической ложи, зачарованный стремительным взлетом увертюры, несравненными по красоте хорами пролога и чудесным образцом задушевной народно-песенной лирики — «Не тужи, родная…» Часто задавал себе вопрос: почему же так понятна музыка мало знакомой ему оперы «Руслан и Людмила?» Ответ приходил сам собой: своей удивительной ясностью и простотой!

Перед его восхищенным взором одна за другой проходили картины древнего Киева, сурового севера, бескрайних русских степей, возникали сказочные видения замков Наины и Черномора. Знакомые образы пушкинской поэмы представали перед ним, обогащенные новыми яркими чертами, внесенными гениальным композитором.

Как-то рядом в ложе с Максимом Дормидонтовичем оказался Иван Семенович Козловский. Он пришел, когда в зале уже погас свет.

— Здравствуй, Максим, — шепнул он, опустив ему на плечо свою руку, и присел на свободное кресло, стоящее рядом.

— Ты что пришел? — спросил Максим Дормидонтович.

— Хочу Баяна спеть, — признался знаменитый тенор.

Максим Дормидонтович очень любил говорить с ним. Иван Семенович привлекал его и как умный и своеобразный человек, и как художник, обаяние которого он испытал на себе, всегда дивился многогранности его таланта, восхищался оригинальной трактовкой образов.

— Баян в «Руслане» — чрезвычайно важный персонаж, это в известной мере выразитель центральной идеи произведения, его художественной философии, — задумчиво сказал Козловский, и Максиму Дормидонтовичу показалось, что говорит он это не ему, а самому себе.

Козловский немного отвлек внимание Михайлова от сцены. Максиму Дормидонтовичу хотелось по окончании действия поделиться с ним своими впечатлениями. Поэтому, как только сомкнулся занавес, он легонько придержал его за рукав, боясь, что Иван Семенович поднимется и уйдет. Но Козловский, как видно, не спешил.

Защищенные от глаз публики высокими стенками ложи, они продолжали сидеть на месте.

— На меня сильное впечатление производит Ханаев-Финн, интересно, как твое мнение? — заговорил Максим Дормидонтович.

— Вполне с тобой согласен! Например, балладу он поет с такой законченностью, с таким разнообразием выразительных оттенков, которые не часто приходится встречать на оперной сцене.

Вспомнив других исполнителей этой роли, Козловский перешел к Светозару и дал Максиму Дормидонтовичу ряд полезных советов.

— Больше вопросов, кажется, не будет? — вставая, шутливо спросил Иван Семенович.

— Нет, будут! — упрямо возразил Максим Дормидонтович. — Хочу узнать твое мнение насчет Баяна-Леонтьева. Ты с его трактовкой согласен?

— Леонтьев поет Баяна так, как можно петь только Берендея, и потому его пророчества теряют свою пророческую весомость, становятся вроде… — Козловский пощелкал пальцами, — ну, вроде прорицаний доброго рождественского дедушки. Я ему много раз об этом говорил, не слушает! Уверяет, что у него индивидуальная трактовка. Вот у Рейзена-Руслана великолепное понимание своих задач и какая музыкальность!

— А внешность, а богатырский рост! — восторженно закончил Михайлов.

И оба артиста направились через фойе за кулисы.

В коридоре кулис Михайлова нагнал артист хора Смелов.

— Если вы, Максим Дормидонтович, домой, то я с вами. Только забегу в местком, сдам учетные карточки, — и обронив: «Я сейчас», — побежал по коридору.

Юра Смелов жил в Кунцеве по соседству с Максимом Дормидонтовичем, и он решил подождать его.

— Я буду внизу, в раздевалке! — крикнул он ему вслед и, чтобы не мешать деловому потоку людей, отошел за большой щит, на котором цветными карандашами был нанесен график работы гардеробщиков. Машинально стал читать: «Силкин. Дни дежурства: понедельник, среда, суббота…» Неожиданно его внимание привлекли голоса, доносившиеся из-за щита. Максим Дормидонтович узнал голос Неверовского — мягкий в пении, сухой в разговоре, — и мысленно представил себе артиста: высокий, стройный, с правильными чертами лица. Вот разве только губы немного портят: толсты и всегда сложены в брезгливую гримасу. Скорее его можно отнести к молодым артистам, хотя в оперных театрах в молодых ходят до сорока лет. Едва ли Неверовский перешагнул эту черту.

— Нет, Миколаша! Сусанина я никому не уступлю, — говорил Неверовский, словно щепал сухую лучину. — Хоть третий состав, а будет мой!

— А когда же над ним работать начнут? — спросил другой, в котором Михайлов без труда узнал артиста хора Сонцова: он говорил на густых басах, а когда пел, густые ноты куда-то исчезали.

— С текстом пока еще неувязка, — пояснил Неверовский. — Думаю, что не раньше, как в конце сезона, а может быть даже и в следующем.

— Вот вы, Иосиф Романович, о третьем составе мечтаете, а куда же вы нового баса денете, Михайлова?

— Ему еще рано, подождет! — голос Неверовского стал еще суше. — Я десять лет в театре и, кажется, за это время успел себя зарекомендовать.

Собеседник возражать не стал, голоса смолкли. Разговаривающие удалились.

Максим Дормидонтович решил выйти из-за щита, но едва подошел к перегородке, отделявшей его от гардероба, как услышал за своей спиной прерывающийся голос Неверовского.

— Ой, голубчики, перчатки где-то здесь оставил! А, Максим Дормидонтович! — воскликнул он с неестественным оживлением.

— Нельзя быть таким рассеянным, — надевая галоши, сказал Михайлов.

— Вы туда или туда? — Неверовский махнул кистью руки сначала направо, потом налево.

— Туда! — неопределенно мотнул головой Максим Дормидонтович.

— Так нам по пути, — сообщил Неверовский.

Вышли. Театральная площадь — в тумане, густом и влажном. Свет фонарей едва пробивает эту мутную толщу, люди и машины движутся будто наугад: мелькнут совсем близко и тут же исчезнут…

— Для голоса нет ничего вреднее этого тумана, — первый заговорил Неверовский и вдруг резко переменил тему: — Почему вы, Максим Дормидонтович, так безотказно соглашаетесь ходить на всякие репетиции? И за себя репетируете и других выручаете? Ведь только и слышно: «Ах, не может? Так попросите Михайлова». И Михайлов тут как тут! Запомните, что этого никто здесь не оценит.

— А я меньше всего думаю, оценят или не оценят.

— Слова! — буркнул Неверовский. — Хотя, пожалуй, вначале и я так думал. А вот пять лет на одном Митюхе просидел, так теперь, когда в моду вошел, то уж, конечно, репетировать за Красовского или там другого не буду. Василий Иванович меня уже «голубчиком-то» не купит!