Анна Кузнецова - Максим из Кольцовки

Максиму Дормидонтовичу не нравился этот разговор, вернее, тон разговора, вызывающий и неискренний, и он обрадовался, когда, наконец, показалась автобусная остановка.

Он занял очередь. Неверовский тоже встал рядом.

— А как Светозар у вас? Готов? — опять заговорил он.

— Нет еще, не совсем…

— А то ведь нас только два исполнителя остается: я да вы! Красовский уезжает.

— Пока считайте только себя.

Максим Дормидонтович что-то еще хотел добавить, но, подхваченный очередью, двинулся вперед. Неверовский отстал, немного постоял, опираясь на трость, глядя вслед автобусу, и решил: «Конкурентам нужно подставлять ногу, пока они не окрепли, не утвердили себя в общем мнении. Но делать это надо по-умному, не роняя своего достоинства. Пускай в воскресенье поет Светозара, Святоша!..»

Воскресным утром, когда Михайлов с увлечением занимался физическим трудом, сгребая в садике сухой лист, его позвали к телефону. Звонил заведующий труппой.

— Как себя чувствуете, Максим Дормидонтович? Что поделываете?

— Чувствую себя хорошо! — ответил он. — Прибирался сейчас в саду; весна ранняя, благодать!..

— А ведь вам завтра Светозара петь! — и, не услышав в трубку ничего, кроме молчания, добавил: — И дирижер спектакля, и режиссер говорят, что вы готовы, выручите, пожалуйста!

Михайлов задумался. Как же быть? Ведь он не совсем готов, не во всем уверен! Петь без оркестровой репетиции, без единой репетиции на сцене — рискованно: можно завалить весь спектакль! Но сознание ответственности за свой коллектив перед зрителем взяло верх, и он согласился.

— Может быть, прислать концертмейстера? — предложил обрадованный заведующий труппой.

— Да нет, спасибо, перед смертью не надышишься, — ответил Максим Дормидонтович и пошел продолжать прерванную работу.

Весенний ветерок приятно обдувал лицо. От деревьев шел легкий, едва уловимый аромат.

«У лукоморья дуб зеленый…» — начал Михайлов, и тут же, вслед за словами, в ушах зазвучала музыка… Он стоял, опершись на грабли, но душа его была уже там, где пушкинские чудо-богатыри боролись с темными силами зла, побеждая их, прославляя Русь своими подвигами.

После спектакля, полный творческого вдохновения и подъема, Максим Дормидонтович долго сидел возле зеркала, не снимая грима и костюма. Он не анализировал ни своей игры, ни того, как пел. Не чувствовалось ни усталости, ни спада, которые приходят на смену сильному волнению. В его артистическую уборную уже несколько раз заглядывал парикмахер. Парики и бороды он обычно поручал собирать своему ученику, но у Максима Дормидонтовича всегда брал сам.

— Входи, входи, Александр Иванович, — увидав его в зеркале, позвал Михайлов и мысленно отметил, что сегодня особенно часто и без видимой причины к нему забегали Андреич и костюмер Платоныч.

Под мышкой у Александра Ивановича торчала сложенная в несколько раз седая борода Черномора.

— Уж извини, Иваныч, что задерживаю, — сказал Максим Дормидонтович, отдирая крепко приклеенную бороду. Александр Иванович стал ему помогать, потом; глядя на воспаленное от лака лицо артиста, торжественно поздравил его с большим успехом.

— Дело, Максим Дормидонтович, прошлое, — продолжил таинственно гример. — Но мы все за вас сегодня волновались. Ведь, по милости Неверовского, вы пели этот спектакль раньше назначенного срока!

— Да что ты, Иваныч, почему же по его милости?

— А вот так! Зависть его гложет! И таланту вашему, и людскому к вам уважению завидует! Думал, не готовы еще, провалитесь, а он от этого выиграет!

— Что мне с ним делить? У него свой талант, у меня… — он осекся и замолчал.

— А как все это открылось? Еще вчера слышал я, что Василий Иванович говорил Льву Петровичу Штейнбергу, вернее, спрашивал: «Готова ли у Михайлова партия Светозара?» — «Не очень, — отвечает тот, — ну да ничего, с его музыкальностью выдержит!» И спросил: «А что произошло? Разве Светозара завтра некому больше петь?» Ну, заведующий труппой и объяснил: «Красовский с гастролей не вернулся, а Неверовский сегодня бюллетень представил. Раз бюллетень, петь не заставишь!» А вечером пошел Платоныч к Неверовскому на квартиру, — поскольку человек болен, — шапку боярскую мерить. Взошел на лестницу и вдруг слышит, по всей лестнице так и гремит: «Сатана там правит бал, да правит бал!..» Так на голос и шел, на пятом этаже он живет! Поет, значит, здоров, а говорит, патефон заводил, как будто Платоныч не понимает: патефон это или живой голос!

Александра Ивановича позвали. В уборную вошли заведующий труппой и директор. Они благодарили Михайлова, а тот, в свою очередь, благодарил их и всех участвующих. Ведь от начала до конца спектакля он чувствовал поддержку партнеров, дирижера, суфлера, подававшего из будки его текст чуть ли не вдвое громче обычного, и даже технического персонала и рабочих сцены, изо всех уголков кулис одобрительно ему кивавших.

— Теперь нужно готовить Кончака! — сказал заведующий труппой.

Кончак?

Было над чем призадуматься!

Эта роль сложна по своему рисунку, требует высокого исполнительского мастерства и большой, всесторонней работы. Максим Дормидонтович с чувством гордости и волнения приступил к ней. Он перечитал всю литературу, освещающую тему битвы князя Игоря с половцами, переворошил в музее Большого театра все архивные материалы по опере «Князь Игорь». Изучал костюмы и гримы актеров, создателей образа Кончака. Не один раз побывал в Третьяковской галерее, где долго простаивал у картин, воссоздающих это тревожное в истории Руси время. Жил какой-то новой, захватывающей жизнью.

Вначале воображение поражал могучий образ князя Игоря. Вот кто был по духу певцу! Открытый, прямой, безгранично преданный Родине. Но позднее, по-настоящему вникнув в удивительный образный мир оперы, он увлекся Кончаком и с головой ушел в работу.

— Большой творческий экзамен для артиста — правильно подать образ Кончака, — сказал режиссер.

Но слово «правильно» показалось Максиму Дормидонтовичу недостаточным. Образ должен врасти в душу артиста, соединиться с нею, стать ее кровью и плотью! Только так представлял он свою работу над Кончаком. Даже сценические репетиции без партнеров он пел полным голосом, стараясь обогатить его новыми красками.

С режиссером Владимиром Аполлоновичем Лосским они подолгу обсуждали каждую деталь, каждый штрих. Большой школой была для артиста работа с этим режиссером. Не одно поколение певцов, дирижеров, художников было обязано В. А. Лосскому своим творческим ростом в искусстве. Доверие, которое внушал им этот обаятельный художник, было безгранично, а его советы всегда основывались на глубоких профессиональных знаниях и большом творческом опыте. Лосский мало говорил, но каждое его слово было значительным. К каждой репетиции он готовился заранее, как говорится, «приходил со своим стулом».