Анна Кузнецова - Максим из Кольцовки

В уборной Максима Дормидонтовича поджидал Сергей Иванович Зимин. Раскрыв объятия, он шагнул навстречу Михайлову, крепко обнял его. Певцу вспомнилась их первая встреча. Это было в день пробы, когда он шел со сцены за кулисы. Перед ним выросла высокая, худая фигура. Тогда он не знал, кто это. Поразили глаза незнакомца: ясные, с юным искристым взглядом, удивительно молодые на совсем старом лице.

— Молодец! — сильно шепелявя, сказал тогда незнакомец и обнял его по-стариковски, слабыми руками, а потом назвал себя: — Я Зимин, Сергей Иванович. Уж вы, голубчик, поверьте чутью опытного оперного старожила: быть вам и Пименом, и Мельником, может быть, и Сусаниным.

Михайлов скоро привык к искренней непосредственности Зимина и с большим вниманием выслушивал его советы. И больше всего удивлялся молодости его души.

Искусство — вот что было основным в жизни С. И. Зимина. Почти все известные в дореволюционное время певцы начинали свою карьеру у него — в театре Зимина, как назывался тогда нынешний филиал Большого театра. После Октябрьской революции заслуги Сергея Ивановича в развитии оперного искусства не были забыты. Он получил должность консультанта Большого театра.

Его худую, не по летам подвижную фигуру можно было видеть на всех репетициях. А вечером он, как правило, сидел на спектакле и, водрузив на длинный широкий нос старомодное пенсне, размашистым стариковским почерком вписывал в свою записную книжку: «У артиста миманса Гаврилова был криво надет парик, а у Федорова грим не соответствует бороде: борода рыжая, грим смуглый…» Или: «В первом акте «Фауста» поторопились дать занавес, во втором акте непременно нужно усилить прожектора». Эти записи не всегда режиссурой читаются, но это не смущает его. Он чувствует, как бьется пульс театра, и счастлив!

Сергей Иванович любит вести длинные, назидательные разговоры с молодежью.

— Нет, как ни кинь, а счастливые вы люди, — говорит он, восторженно поблескивая глазами. — Советская власть вам все дает, только учись, совершенствуйся. У меня раньше капитала бы не хватило на такое!

Ни одно первое выступление артиста, даже в самой маленькой роли, не пропускает Сергей Иванович. Он дает новичку советы, рассказывает, как пел Шаляпин, как выходил Собинов. Припоминает и итальянские фамилии, которые молодежь даже не слышала.

После спектакля он прямо, но с большим тактом высказывает свое мнение. Вот и сейчас Сергей Иванович зашел, чтобы поздравить «новорожденного» Кончака, и вдруг прослезился. Этого с ним раньше не случалось, и Максим Дормидонтович забеспокоился. Но Сергей Иванович признался, что плачет от умиления, и прибавил:

— А ведь приди вы в духовном сане ко мне, когда я хозяином театра был, наверно, не взял бы вас, время не то было, не рискнул бы бывшего протодиакона на сцену выпустить!..

Не раз Максим Дормидонтович замечал, что после дебюта в какой-либо новой роли актеры внимательно прислушиваются к мнению и замечаниям работников сцены: бутафоров, гримеров, костюмеров, рабочих. В большинстве своем они пожилые люди, прослужившие в театре много лет.

Стоя за кулисами порой по долгу службы, а чаще из любви к искусству, они невольно сопоставляют игру актеров, вслушивается в своеобразные интонации их пения.

— Ну как, Платоныч, ругать не будешь? — обычно спрашивает исполнитель новой роли, и в голосе его звучит беспокойство.

— Не буду! Поздравляю… Вот только в третьем акте, помнится мне, Леонид Витальевич держался ближе к авансцене, чтобы медь оркестра его не заглушала…

Однажды, окончив спектакль, Михайлов задержался в своей гримировальной комнате. В последний раз поблизости прозвучал голос Лемешева, пожелавшего кому-то доброй ночи. Протопал, дробно стуча каблуками, Гриша, и все стихло.

Вдруг со сцены послышалось пение. Кто поет? Михайлов тихонько прошел в кулису, встал так, чтобы его не увидели.

Посреди сцены стоял электроосветитель Паша и пел арию Мельника, копируя его. Чтобы не рассмеяться, Максим. Дормидонтович закрыл ладонью рот. Но тут же спросил себя, чем же пение Паши так схоже с его пением? Тот подражал не комикуя, не играя на слабых сторонах, значит, Паша просто здорово уловил его манеру.

Но вот звук подается уже несколько иначе. Это поет тот же Паша, но уже по-пироговски. Голос у парня небольшой, но какая музыкальность! Ведь поет без аккомпанемента!

На словах «Вот то-то, упрямы вы…» пение обрывается. После короткого совещания к Паше присоединяется пожилой рабочий Василий Петрович, и они вместе исполняют сцену Князя и Мельника из «Русалки». Василий Петрович мастерски имитирует, настолько точно, что Максим Дормидонтович про себя фиксирует: Ханаев… Стрельцов… опять Ханаев… А это кто? Ясно, Черняков! Певцы соблюдают мизансцены и играют, как настоящие артисты…

Затем сцена из «Севильского цирюльника». Розину без пения «играет» бородатый рабочий Потапов, а Фигаро — пожарник в медной каске. Максим Дормидонтович уже больше не может сдерживаться и раскатисто хохочет.

— Ну и молодцы! Вот скоро праздничный вечер. Почему бы вам в «капустнике» все это не показать?..

— Боимся, конкуренты в амбицию встанут, — серьезно отвечает Паша.

После исполнения роли Кончака Михайлов прочно вошел в группу ведущих оперных певцов театра. Его репертуар быстро пополнялся.

Вскоре он приготовил две совершенно различные по своему характеру партии: Андрея Дубровского в опере Направника «Дубровский» и Мороза в «Снегурочке».

Образ Дубровского до конца был понятен артисту: любящий отец, принципиальный человек, не склоняющий головы перед богатым соседом Троекуровым. Максим Дормидонтович создавал своего Андрея Дубровского, руководствуясь пушкинскими характеристиками.

Теплом и любовью согрета первая фраза Дубровского-Михайлова, обращенная к приехавшему навестить его сыну:

— Так это все не сон! Господь привел тебя мне вновь увидеть! Сын, Володя… родной…

Совсем другое настроение раскрывается в последующих словах:

— Знай, не болезнь меня сломила, мой сын, не старость, не года… Мне дух и тело истомила людская злоба и вражда. Владимир, твой отец унижен!..

В голосе Михайлова не слезы, а призыв к отмщению, горечь обиды за поруганное человеческое достоинство. Переживания старого Дубровского вызваны не мелкой обидой в результате ссоры двух стариков, корни их глубже: это социальный разлад, непримиримость между бедняком и богачом.

Волна глубоких переживаний, вызванная воспоминаниями об оскорбительных троекуровских поступках, заставляет больного старика подняться в кресле и торжественно изречь, обращаясь к сыну: