Анна Кузнецова - Максим из Кольцовки

На скалу вышел могучий скандинавский богатырь. Он не высок ростом, но широк в плечах, его подгримированные кулаки кажутся стальными, голову он держит прямо, не согнуться шее, она тоже «стальная», как и все тело. Костюм на нем атласный, цвета морской воды, не голубой, а серой, холодной. Он опирается на секиру, и кажется: не поднять ее, так она тяжела!

Могучие звуки сразу возродили перед зрителями и слушателями неприступные гранитные скалы, о которые бьются и дробятся волны далекой суровой отчизны пришельца. Ничто не выбивает актера из его сдержанной сосредоточенности. Позабыв и про ожидавшее его в конце арии «ре», он рассказывает, и его слушают. Проникшись настроением, перестал улыбаться и окружающий его новгородский люд…

В правую кулису Максим Дормидонтович все же заглянул, но уже после того, как легко взял финальную ноту. Паша, хотя и говорил, чтобы не надеяться на него, стоял «на посту» и все еще похлопывал себя по диафрагме. Горячие и бурные аплодисменты вернули электроосветителя к действительности.

Хор новгородских людей между тем пел на двух пиано, но очень взволнованно:

Варяжский гость Михайлов с нетерпением ожидал выхода Ивана Семеновича Козловского. Вот и он — Индийский гость: высокий, с мягкими движениями, весь наполненный теплом своей родины; загар золотит его лицо, на котором, как два самоцветных камня, сияют голубые глаза, словно в них он принес сюда небо родной Индии.

Слышится вступление к арии. Козловский не спеша набирает воздух и как бы нехотя начинает:

Едва уловимый вздох, такой неуловимый, что даже Максим Дормидонтович не в состоянии зафиксировать его. Все группетто певец нанизывает, точно жемчуг на нитку:

На этой фразе голос певца распускается широким воздушным веером — мягкий и лирический, он льется полнозвучно и широко, словно вырвавшаяся из берегов река. И вдруг на фразе «Море закрывает» опять возвращается в свои берега и лениво плещется.

С каждой новой фразой певца Максим Дормидонтович все больше и больше чувствует, как какая-то томящая нега наполняет его.

Речитативно, горячо как бы перечисляет только что томившийся зноем голос и с едва уловимым вздохом заключает:

«В чем же отличительная черта манеры пения Ивана Семеновича Козловского?» — доискивался Максим Дормидонтович.

Однажды он обратился с этим вопросом к известному дирижеру Вячеславу Ивановичу Суку.

— В том, что Козловский — многогранный певец и артист, — пояснил тот Михайлову, хотя и солидному по возрасту, но еще только начинающему свой путь в оперном искусстве. — Иван Семенович в совершенстве владеет музыкальной фразой, дыханием, редким чувством сцены. Когда Козловский поет Ленского, кажется, что петь чисто лирическую партию — это его основное дело. То же самое думается, когда он исполняет меццо-характерную партию. Я уверен, если Козловский захочет, он споет и чисто драматическую партию Германа. И это будет не профанация, а настоящий — и по звучанию, и по характеру — Герман! Только это не сейчас. Для этого нужно ему еще немножко возмужать. — Старый музыкант прищурился, видимо, мысленно подсчитывая, сколько для этого потребуется времени, а потом сказал:

— Лет через пять!

Закончив арию, Индийский гость становится возле Варяжского. Не пришлась, видно, по сердцу новгородскому люду и индийская сторона, заволновался он и свои мысли вслух высказал:

Но вот вышел вперед третий гость. Чем-то он удивит?

Голос Веденецкого гостя — Норцова яркий, выразительный, дикция четкая, и сам он весь — порыв, молодость, красота, сила! Музыка арии бравурна и широка, она как бы доносит сюда, с Веденца до Новгорода, и дыхание прохладного ветра, и синь далеких морей, и видение незнакомого сказочного города.

Но рассказ и третьего гостя не тронул новгородцев. Что им до чужих земель и городов, пусть даже и с райскими птицами, и лазурными морями, им мила только своя родная Русь!

В антракте к Михайлову заходили товарищи, высказывали свое мнение, одобряли исполнение им роли и высоко оценивали вокальную сторону; но ему самому все еще казалось, что он чего-то недоделал, недопел. Хотелось сейчас же вновь выйти на сцену и уже более спокойно исполнить все сначала, прислушаться к себе, проверить.

В комнату к Михайлову заглянул исполнитель роли Садко Николай Николаевич Озеров, классический певец, как назвал его В. И. Сук (Максим Дормидонтович охотно согласился с этим определением: Озеров поет классику поистине с особой классичностью!).

— Хочу порадовать вас, — сказал Николай Николаевич. — На днях вас слушал Леонид Витальевич Собинов, ему очень понравилась ваша манера пения. Он нашел, что ваш голос — «несущийся», он охватывает весь зал, все его уголки. Леонид Витальевич возлагает на вас большие надежды…

Когда Озеров ушел, Максим Дормидонтович глубоко задумался. Пришел Алексеев… Он молча обнял Максима Дормидонтовича, поцеловал в горячую от грима щеку и предложил:

— Сегодня Москвин играет царя Федора, пойдем? Еще успеем захватить одну — две картины. Снимай скорей свои варяжские доспехи!

Не прошло и пяти минут, как Михайлов сбросил свои одеяния и облачился в обычный костюм.

— Ничего, хорош! Напудрись и идем, — торопил Алексеев. Застегивая на ходу пальто, артисты вышли на улицу. Падали крупные неуклюжие снежинки, похожие на клочья ваты, разбрасываемые чьими-то невидимыми руками. Шли быстро, молча, и только перед самым входом в театр, опровергая театральную аксиому, — будто тенор о теноре никогда хорошо не скажет, — Алексеев вдруг сказал:

— А замечательно «Козел» Индийского гостя поет. Из-за него, черта, и от концерта сегодня отказался, захотелось послушать. Да и ты, Максим, лицом в грязь не ударил!.. Трудная все же для вас, для басов, нота ре, ведь не высокая, а какая ехидная!..

Вот и МХАТ, снаружи ничем не привлекательный, но еще более родной и близкий москвичам этой своей наружной скромностью. Алексеев постучал в окошечко администратора — никто не отзывался.